Так утверждает один словарь. Теперь второй, более старый. Куницкий пробегает глазами мелкие строчки, пропуская греческие слова и спотыкаясь на устаревших конструкциях: «хорошая мера, подходящая, справедливая мера всех вещей, умеренность, подходящий и благоприятный момент (время, место) для действия, особо благоприятное дерзновение, миг вне времени и предшествующий времени, мгновение великого счастья. В древности говорили: Ты произнеси „Кайрос“ и смотри, что перед тобой откроется! Ино бо лето (χίσνΐς), ино же год (κάίρός)».
В самом новом словаре дают в квадратных скобках произношение: [kieros]. Кроме того: «погода, время, пора, какая погода? Теперь пора винограда, тратит время, время от времени, однажды, как долго? Давно уже нужно было».
Куницкий в отчаянии оглядывается. Видит макушки склоненных над книгами голов. Возвращается к своим словарям, читает предыдущее слово, очень похожее — отличающееся, собственно, всего одной буквой: κάίρίός. Здесь тоже много вариантов: «сделанный вовремя, меткий, результативный, смертельный, фатальный, решающий вопрос» и — «место на теле, где раны особенно опасны, всегда актуальное, вечное».
Куницкий собирается и идет домой. Ночью он находит в «Википедии» статью о Кайросе, из которой узнает, что это бог, древнегреческий, не из самых важных, полузабытый[137]. И что это открытие сделали в Трогире[138]. В тамошнем музее есть его изображение, поэтому жена и записала это слово. Вот и все, ничего больше.
Когда сын был маленьким, совсем крошечным, Куницкий не думал о нем как о человеке. И хорошо — поэтому они могли быть вместе. Человек же всегда далек. Куницкий научился ловко менять памперсы — пара движений, треск застежек-липучек, и готово. Он опускал его тельце в ванну. Мылил животик, потом нес его, закутанного в полотенце, в комнату, натягивал ползунки. Это было легко. Когда у тебя крошечный ребенок, можно ни о чем не задумываться, все очевидно и естественно. Прижимание младенца к груди, его тяжесть, запах — родной и трогательный. Но младенец — не человек. Человеком он становится, когда вырывается из рук и говорит «нет».
Теперь Куницкого беспокоит тишина. Что делает сынишка? Куницкий останавливается на пороге и видит, что ребенок сидит на полу среди кубиков. Он присаживается рядом и берет пластмассовую машинку. Катит ее по нарисованной дороге. Может, надо придумать сказку: вот, мол, однажды машинка заблудилась. Он уже собирается открыть рот, но тут мальчик вырывает у него игрушку и дает другую — деревянный грузовик, нагруженный кубиками.
— Будем строить, — говорит малыш.
— Что ты хочешь строить? — подхватывает Куницкий.
— Домик.
Домик так домик. Они делают из кубиков квадрат. Грузовик подвозит материал.
— А может, построим остров? — спрашивает Куницкий.
— Нет, домик, — говорит сын и ставит кубики друг на друга, как попало. Куницкий осторожно поправляет их, чтобы постройка не рухнула.
— А море помнишь?
Ребенок отвечает утвердительно, грузовик выгружает новую порцию строительного материала. Больше Куницкий не знает, что сказать, о чем спросить. Может, показать на ковер, сказать, что это остров, что они на острове и мальчик потерялся, а папа беспокоится, куда подевался его сынок? Куницкий так и делает, но получается не очень убедительно.
— Нет, — упрямится мальчик. — Будем строить домик.
— Ты помнишь, как потерялся вместе с мамочкой?
— Нет, — восклицает малыш и радостно бросает кубики на стройку.
— Ты когда-нибудь терялся? — снова спрашивает Куницкий.
— Нет, — отвечает ребенок, и грузовик со всего маху въезжает в только что возведенную постройку, стены рушатся. — Бум-бум, — смеется мальчик.
Куницкий терпеливо строит все заново.
Когда жена возвращается домой, Куницкий смотрит на нее с ковра, словно ребенок. Она большая, румяная от холода, подозрительно возбужденная. У нее красные губы. Она бросает на спинку стула красный (или, может, карминный, пурпурный) шарф и обнимает малыша. «Голодные?» — спрашивает она. Куницкому кажется, что вместе с ней в комнату ворвался ветер, холодный порывистый ветер с моря, бриз. Ему хочется спросить ее: «Где ты была?» — но он сдерживается.
