Тогда я еще не знала, как глаза горят безумием.
В свете встающего дня за стеклом черного «форда», просторного, как фургон, убегал назад широкий бульвар, заполоненный пиццериями, ремесленными лавчонками, доходными домами; в стороны разлетались узкие улочки, дома с кирпичными стенами. Я запомнила небоскреб компании «Пруденшиэл»: мы несколько раз видели его с разных сторон, словно его специально вращали, да еще дорожную развязку в виде кленового листа. Вот и все.
Я не ощутила переезда на другой континент. События сменяли друг друга слишком быстро, а из окна автомобиля все метрополии смотрятся одинаково. Мы просвистели через весь город – и снова окраины. Стоянка. И калитка в ограде, густо увитой багровым плющом.
За воротами нас ждали электромобильчики и двое мужчин. Первый – точная копия Этера, только старше годами – вселил в меня какой-то потусторонний ужас. Наверное, все дело в кладбищенских разговорах. Второй, тоже в черном, смахивал на гробовщика, но потом выяснилось, что это директор клиники, доктор Орлано Хэррокс.
Огромный сад с одноэтажными павильонами, спрятанными в зелени искусно подстриженных деревьев всех мыслимых пород, оказался клиникой «Континенталь».
– Мадам, я сделал все, что в человеческих силах, но, увы. Теперь я скорблю вместе с вами. – Хэррокс глубоко поклонился Ванессе.
– Совершенно в этом уверена, доктор. – Она протянула ему обтянутые ласковой серой замшей руки сердечным, теплым жестом, словно это его надо было утешать.
Доктор с почтением коснулся губами перчаток. Он не видел выражения ее глаз…
А у меня по коже побежали мурашки.
– Пойдемте к моему ребенку. – Ванесса направилась к электромобилю и вспомнила обо мне.
Меня вместе с багажом отослали в гостиницу.
Наутро мы все оказались в Роселидо.
Дом, полный внутренних двориков, теней и портиков, построенный в мавританском стиле. Я слышала от Этера, что дом построил его дед во времена сухого закона и несметных состояний.
Вокруг – необъятное пространство цвета и света, только с одной стороны высокая стена ограждает усадьбу. Вниз сбегают ступеньки, высеченные в скале.
С другой стороны на очень пологом склоне парк, полный старых деревьев, а за ним, насколько хватает взгляда, персиковые и апельсиновые сады, виноградники… до самой живой изгороди из опунции. Оттуда одна дорога спускается в зеленую долину с садовым павильоном и ореховой рощицей, где бьет источник, а вторая – в лесок секвойи, где круглая беседка с позолоченным куполом. Там трое суток стоял открытый гроб с покойным, но никому не удалось его увидеть, кроме бальзамировщиков.
На второй день приехал Этер. Похудевший, бледный, взволнованный и очень печальный. Сердце у меня сжалось при виде его, но тут же в пятки ушло: а ну как он меня заложит, просто случайно? Как мне не хотелось, чтобы он меня узнал!
Я оперлась лбом о сложенные ладони, накинула на голову вуаль, чтобы она закрыла мне лицо как паранджа, а руки, обтянутые черными лайковыми перчатками, положила на спинку скамьи перед собой. Получилось неплохое укрытие. Но меня никто не замечал: я же помесь тени с мебелью, дополнение Ванессы.
Обстоятельства мне подфартили. Церемониймейстер у основания катафалка скомпоновал группу, в центре которой была Ванесса, а места для верных слуг никто не предусмотрел. Так что я была в безопасности. Шефине моей негоже было скакать по часовне с тросточкой в руках, а я забилась в самый дальний угол. Вне часовни нам с Этером встреча не грозила.
Так что все обошлось, слава Аллаху. Этер не бросил в мою сторону ни одного взгляда. Он никого не видел, кроме златоволосой женщины у гроба. Этер переживал Ванессу как боль, как неизлечимую болезнь, как явление. В первый и единственный раз она была так близко от него и в то ж время недоступна, отгороженная харизмой страдания и величием обряда, как крепостной стеной в Париже.
Она уехала сразу же, как только гроб опустили в родовую гробницу. И скоро тысячи миль отделили нас от белой ротонды под охраной великанов, похожих на сосны. Я никогда раньше не видела секвойи. Они заставляют думать над человеческой жизнью, короткой, как весенняя молния. След на воде.
