О себе в те дни она говорила: «Они совсем не знают моего характера: я могу кричать от пореза, но если мне отрежут всю руку, я не разожму губ и другою рукой сама похороню отрезанную».
Впрочем, на такие пытки идти не пришлось. Любезный Трепов (тот самый, кто два года назад встретил её на русской границе и в которого потом стреляла В. Засулич) уладил дело почти без скандала. Император приказал ничего не отбирать у Фанни. Только один Великий князь Константин (отец Николая) пытался вытребовать у неё завещание сына и обязательство на сто тысяч рублей. Ему было жаль семейных денег, которые уплывали за океан вместе с бойкой шлюшкой, погубившей сына. Фанни сдалась и уступила половину — не годится испытывать судьбу дольше, и только твердила, что «поступила глупо».
Она сидела в поезде, напротив доверчиво дремали провожатые в жандармской форме; последние берёзки мелькнули за окном — граница, — и Фанни отметила про себя, а потом и на бумаге, что дышать сделалось свободнее.
Несколько раз князю Николаю снился сон, он рассказывал о нём Фанни: он стоит на коленях в большой тронной зале, затянутой в чёрный креп. «Расстрелять!» — коротко говорит император солдатам в ослепительных белых мундирах и кивает в сторону племянника. Потом подходит, гладит по голове — Николай приникает губами к душистым мягким пальцам. «Дядя, — шепчет он, — ты меня любишь?» Император кивает задумчиво, отходит, плачет навзрыд, слёзы катятся по усам и бакенбардам, а платком машет, машет как огромный невидимый пресс. «Ах да, — вспоминает Николай, — царская честь!» — и понимает, что дядя прав.
Когда перед Александром II разложили кошельки, веера, склянки от духов, найденные на половине племянника и подтверждающие болезнь, а не подлость, он побледнел и тихо сказал:
— Разжаловать — и на Кавказ.
Но в ноги ему бросилась императрица, умоляя пощадить убогого и больного, который и так уже всё потерял.
— Хорошо, — согласился император, — делайте с ним что хотите, но чтобы я больше не слыхал о нём.
Да, только избранным достаётся высшая любовь и высшая ненависть.
Это их участь. Бремя.
«20 февраля 1855 года. В час пополудни,
во время звона на Ивановской колокольне
(панихида по Николаю I и молебствие с присягой
Александру II), обрушился колокол весом
до 2000 пудов и, пробив три свода, убил
трёх женщин, двух мужчин и ушиб семь человек».
(Из записей коллежского асессора К. В. Пупарева)
Как-то стоит Достоевский со знакомым у витрины магазина и спрашивает его:
— Вот вы бы донесли, если бы знали о покушении?
— Нет, — говорит знакомый и щурится в модные окуляры.
— И я нет, — соглашается Достоевский.
Отрочество свободы. Ненависть сына к отцу. И всё во имя матери — России. Принцип дороже чужой жизни. И забыли, что царь не только символ, но и человек. Живой. Красивый офицер с мягким взглядом.
4 апреля 1866 года. Каракозов стрелял в Летнем саду в четвёртом часу пополудни, когда царь с племянницей и племянником поднимался в коляску. Толпа, пришедшая смотреть на батюшку царя, стояла и смотрела, как «батюшку» убивают. И только Осип Комиссаров — крестьянин — не растерялся, толкнул злодея под локоть, и тот промахнулся.
Июнь 1867 года. Березовский в Париже — во время Всемирной выставки — в Булонском лесу царь прогуливался в коляске с двумя сыновьями — поранил лошадь французского подданного. На вопрос — «за что?» ответил: «Хочу отомстить за Польшу». На обратном пути через Варшаву царь снова ехал в открытой коляске.
2 апреля 1879 года. Соловьёв, во время прогулки императора рано утром возле дворца; ничем не примечательный господин в штатском пальто и канцелярской фуражке. «Царская улица» пустынна. Стрелял пять раз. Александр бежал, петлял (кто-то острил — «как заяц»); а сам под пулями бегал; в него, безоружного, любимого мамой, — стреляли? Слава Богу, не ранен.
Ноябрь 1879 года. Во время возвращения из Ливадии. Взрыв на Курской железной дороге. Бомба сделана Кибальчичем, готовили взрыв Желябов, Перовская и Михайлов. Охрана уже более грамотна. Пустили два поезда — царский и свитский. Никто не знал, какой из них пойдёт первым. Пострадавших не было.
