Я сидел и всматривался в ночь, как вдруг из тьмы возникли три силуэта. Они вошли в круг света, который струился из окон склада и растекался по близлежащим дюнам… Они двигались в моем направлении. Я тотчас же очнулся от своих грез. Они подошли вплотную, остановились и стали смотреть на меня в упор. Это были трое американцев, работавших на экскаваторе. Их лица и руки были обожжены солнцем, одеты они были в какую-то рвань.
Один из них, нагло усмехаясь, произнес:
— Эй, есть у тебя арбуз? Нам нужен арбуз.
Я знаю их язык и поэтому понял, чего они хотят, однако сделал вид, что не понимаю, и переспросил:
— Что?
— Я сказал — арбуз, мы хотим арбузов, — повторил он раздраженно.
У меня тревожно заколотилось сердце. Я, не знаю почему, почувствовал себя обиженным и оскорбленным. Может быть, причиной тому были их наглый вид и поведение или, может, мне показалось унизительным выполнять их требования?
То, что находилось на складе, не принадлежало мне лично. Мне вменялось в обязанность выдавать им то, что они захотят, но это «что захотят» пронзало болью мою душу, оскорбляло меня, заставляло чувствовать, что я не в своей стране и что каждый может нагло и открыто диктовать мне свою волю. Я спросил, пытаясь выиграть время:
— Вам в самом деле нужен арбуз?
Мой вопрос, наверное, выглядел нелепо, но их ответ показался мне еще нелепее:
— Мы тебе ясно сказали, что нам нужен арбуз. Гони его сюда и заткнись.
Я еще не решил, как мне поступить, и пока хотел потянуть время, чтобы собраться с духом и успокоиться. Неожиданно для себя и полностью сознавая безрассудство и нелогичность своего поведения я ответил:
— У меня нет для вас арбузов. Я не дам вам арбуз.
Мне не следовало этого говорить. Я не мог не знать, что буду наказан и, возможно, даже уволен с работы за такие слова. Более того, я был уверен, что они возьмут то, что хотят, как бы я ни противился этому, а я не в состоянии даже силой помешать их намерению.
Да, я знал это, но продолжал упрямо стоять на своем. Мы порой под влиянием эмоций ведем себя вопреки логике, и тогда разум бессилен нам помочь, несмотря на очевидную абсурдность и ошибочность нашего поведения.
Мое поведение тоже было неразумным и нелогичным. Я вел себя как рассерженный ребенок, который отказывается есть или же идти в школу, прекрасно сознавая, что его заставят это сделать и что для него же лучше послушно выполнить требование родителей.
Ошарашенные моим отказом, они закричали:
— Что?! Ты не даешь нам арбузов? Ну-ка вставай и неси их сюда!
Их изумление и гнев меня не удивили. Я сам поражался собственному поведению, и, если бы у меня потребовали объяснения, я был бы не в силах этого сделать. Что-то таившееся в моей душе мешало мне выполнить приказ. Я чувствовал, что мое достоинство задето. Конечно, им было все дозволено. Ведь им всегда достается все лучшее, а нам, арабам, — отбросы. Но я отказывал им не потому, что люблю арбузы, и не потому, что мне их было жалко. Этих арбузов всегда полным-полно. Но они предназначались нам, арабским рабочим: иностранцы, как правило, их не ели, предпочитая более изысканные фрукты. Каждый день их ублажали новым сортом фруктов, мы же ели ежедневно арбузы и в обед, и в ужин. Они получают все, что пожелают, и притом высшего качества. Нас же ограничивают мизерными нормами. Я завидовал им, негодовал, но всегда сдерживался, уговаривая себя, что они — специалисты, что их зарплата намного выше моей и они, следовательно, вправе лучше питаться… Но зачем им еще наши арбузы?
Я чувствовал, что они намеренно хотят оскорбить и унизить меня. Зачем им арбузы? Они ведь не едят их. Их желудки не привыкли к такой примитивной пище. Они наелись до отвала во время ужина. Почему же они требуют добавки и почему именно арбузов?
— Нет, — произнес я, — я не дам вам арбузов. Уходите, вы уже получили свое, и больше я вам ничего не могу предложить.
Один из них с угрожающим видом подошел ко мне и занес руку для удара. Это был здоровенный детина, выставлявший напоказ свой обнаженный торс, чтобы все видели его мощные бицепсы и татуировку. От страха я отпрянул назад. Мое положение было незавидным. Их было трое, а я один. Арабские рабочие находились от нас далеко… Потом, даже если я их и одолею, что весьма сомнительно, меня арестуют и объявят смутьяном.
