— Что это? — следователь брезгливо взял газетную четвертушку, повертел ее перед глазами. — Где подобрал? Зачем?
— Вот! — Худолей с картинной капризностью выгнув руку, ткнул указательным пальцем все в тот же клочок газеты. Лицо эксперта сияло от еле сдерживаемого восторга, но была, была в нем и легкая тень затаенного ожидания. Впрочем, вполне возможно, что Пафнутьеву это только показалось — ведь он хорошо знал все тайные надежды эксперта.
— Паша, — шептал тот, потеряв самообладание. — получилось... Удалось и свершилось.
— если ты не заткнешься, я пройду мимо и больше никогда тебя даже не узнаю, — тихо, но внятно произнес Пафнутьев.
— Паша, прости, — прошептал Худолей свистяще. — Уж больно велика радость! За тебя радость, Паша! Твой гениальный замысел свершился самым блестящим, самым потрясающим образом... Смотри! — Худолей развернул клочок газеты и Пафнутьев увидел неожиданно большой портрет женщины, который нашел Овсов в кармане Зомби. — Читай... Надя Притулина, лучшая конфетка кондитерской фабрики имени Джордано Бруно!
— Это который сгорел? — Пафнутьев рассмеялся, вчитавшись в несуразные строки текста под снимком.
— Кто сгорел? Я сгорел?! — ужаснулся Худолей.
— Джордано Бруно сгорел... Лет пятьсот назад... Или около этого. Ну, да ладно. Чем нелепее, тем лучше.
— Ты хоть представляешь, чего мне стоило уговорить ихнего фотографа Боловина пойти на эту провокацию?
— А зачем было говорить, что это провокация?
— А я и не сказал! Ты что же думаешь, я круглый дурак? Да? Думаешь, что я кретин и идиот? Да? Тогда так и скажи! Скажи!
— Ладно... Как я понимаю, тебе это далось нелегко, — примиряюще проговорил Пафнутьев.
— Ох, Паша... Опять ты о своем! Просто не можешь ни о чем говорить, не намекнув на бутылку водки!
— Это я? — возмутился Пафнутьев. — Хорошо... Только я не понимаю, почему твоему другу и собутыльнику Боловину не пойти тебе навстречу и не опубликовать снимок? Тем более, что на гонорар ты тут же покупаешь бутылку, которую с тем же Боловиным и выпиваешь? Ты в самом, деле не сказал, что эта публикация — провокация?
— Что ты, Паша! Если бы я сказал, то мне пришлось бы ставить ему не бутылку, а ящик!
Пафнутьев с Худолеем подошли к самому крыльцу прокуратуры и остановились, пропуская посетителей — не то жалобщиков, не то ответчиков.
— Послушай, — негромко сказал Пафнутьев. — Эта фотография — только полдела. Главное — вызвать поток возмущенных писем и звонков, чтобы читатели сообщили, кто это на самом деле... Твой Боловин должен проследить, чтобы гневные письма и звонки не затерялись в общем потоке... Ты понял?
— О! — Худолей махнул бледно-розовой, как мороженный морской окунь, ладошкой. — Не боись. Если прозвучит хоть один звонок... Боловина вызовет главный редактор и немедленно его уволит.
— Ну, уволит, — засомневался Пафнутьев. — Может быть, не стоит до этого доводить, а?
— Паша, он его каждую неделю увольняет по два раза.
— За что?!
— За ошибки. За нарушение морального облика... И потом... Знаешь, резкость у него часто хромает... Снимки нерезкие получаются.
— Почему? — не понял Пафнутьев.
— Ну как.. Мы с ним повстречаемся, покалякаем о том, о сем... И это... Резкость у него после этого сразу падает. Но через день восстанавливается. И редактор его опять принимает в штат. Только это, Паша... Полдела, но сделано... И неплохо, а? Как ты думаешь?
— Все понял, — кивнул Пафнутьев. — Через полчаса зайдешь ко мне в кабинет и за шторой у окна на полу найдешь все, чего твоя душа желает.
— А ты знаешь, чего желает моя душа?
— Об этом знает вся прокуратура, редакция городской газеты...
— Нехорошо говоришь, Паша, очень нехорошо, — погрустнел Худолей. — Но я зайду.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
— И я в тебе, Паша, не сомневаюсь.
Худолей вошел в кабинет Пафнутьева не через полчаса, как обещал, а через час. Следователь удивился, но спрашивать ничего не стал, да и весь вид Худолея не располагал к расспросам — он вошел в мокром плаще, с которого стекали ручьи осеннего дождя, с мокрыми волосами и была в нем какая-то значительность, что-то он такое знал, но вот так просто сказать не мог, ему, видимо, хотелось, чтобы его расспрашивали, интересовались, и наконец, когда все изнемогут, он скажет что-то такое-этакое...
