Это словечко пустил в обиход Людовик XVIII, мечтавший, чтобы политика стала предметом обсуждения между либералами и монархистами, которые, не изменяя своей принадлежности к разным партиям, успешно сотрудничали бы в правительстве. Луи-Филиппу настоятельно требовалось в свою очередь изобрести некий принцип, который мог бы увлечь и направить народ, освобожденный Июльской революцией. Таким принципом стала свобода печати. Именно в ней заключались и дух, и движущая сила революции. Тот «дух», и та «сила», благодаря которым журналисты получили возможность жаловаться в свое удовольствие, привлекая внимание публики, по существу остававшейся невежественной.
В 1830 году страной управляют банкиры и предприниматели, которых больше всего притягивают деньги, необходимые для развития промышленности. Журналисты, спровоцировавшие революцию, мечтают, что теперь наконец вспомнят и о них. Тогда они смогут наконец высказать все, о чем думают. Власти действительно не зажимают прессу, — одних лишь республиканских газет выходит почти четыре десятка, — но и выпускать из-под своей опеки электорат никак не входит в их планы. Предполагается, что двести тысяч выборщиков, по пять — десять человек от каждой тысячи граждан, в зависимости от департамента, являют собой «верх достоинств». Но выражают они не народную волю, а скорее саму идею права: при имущественном цензе в 500 франков две трети депутатов платят по тысяче франков и больше. С 1830 по 1840 год сменилось 17 министерских кабинетов, но все перемены вершились среди одних и тех же 52 депутатов. Ведь избранников никто не заменял.
Бальзак, выступавший в качестве политического журналиста с 26 сентября по 29 марта 1831 года, поначалу скромничал: «У министра перед журналистом огромное преимущество: он знает, когда газеты ошибаются, тогда как газеты зачастую не знают, когда они оказываются правы»[26]. Бальзак забывает упомянуть, что политический деятель, пусть даже прекрасно осведомленный о текущих событиях, не обязательно способен к предвидению. И тогда настает день, когда самые неожиданные последствия предпринятого политиком шага оборачиваются катастрофой для миллионов его сограждан.
Бальзак сумел увидеть, что одной из французских бед стало зазнайство: «В тот день, когда мы смиримся с ролью безвестно великих скромных людей, Франция будет спасена».
Бальзаку нечего сообщить читателям о трех революционных днях. «Июльскую революцию похоронили, заново замостив улицы». Поиск кровавых следов июльских боев приводит Бальзака в больницы. «Все кончается носилками, микстурой, а там и равнодушием». Бальзак прочитал книгу доктора Меньера, описавшего «сражение, виденное с городской ратуши». Доктор видел, как «владелец требовал с рабочего возвращения долга в ту самую минуту, когда Дюпьитрен замахивался на него кинжалом, как молодая девушка бросала возлюбленного […] умирать от боли». Особенно ярко доктор описывает, как в больнице расправлялись с тяжелоранеными люди, являвшиеся сюда под видом «патриотов или посланцев короля».
Внезапно все изменилось: «В октябре 1831 года Париж стал походить на казарму. Он грустит, лишенный удовольствий, литературы, денег, новостей и зрелищ». В этой суровости Бальзак видит не аскетизм, который поможет нации обрести новые силы, но конец света. Если государство с такой столицей, как Париж, населенной 861 тысячей горожан, отказывается от жизни на широкую ногу и не может обеспечить себе привычной роскоши, тогда вся страна погружается в апатию и бедность, увеличивая ряды пролетариев. Бальзаку хочется совсем другого. Чтобы снова зашумели пышные празднества, чтобы «нашелся способ потратить тридцать миллионов ради Роскоши, Необходимости и Милосердия».
Народные толпы, совершившие революцию, вернулись на чердаки и в подвалы. Они снова принялись за работу в нездоровых сырых помещениях, где заживо гнили все новые поколения рабочих семей. Режим предпочитал не замечать этих людей. Луи-Филипп заказал Делакруа картину под названием «Свобода, ведущая народ на баррикады», но подчеркнул, что народ на ней не должен выглядеть ни слишком многочисленным, ни слишком оборванным. Вчерашний союзник завтра мог превратиться в противника. В последние месяцы 1831 года вспыхнуло восстание в Лионе, к февралю оно перекинулось на Париж. Восставшие разграбили и разрушили архиепископство возле парижской Нотр-Дам. Напялив на себя сутаны и краденые священные атрибуты, бунтовщики двинулись к бульварам, где смешались с карнавальной толпой. Грандвиль оставил рисунок, на котором изображен архиепископ Парижский «со стаканом шампанского в руке, с мученическим ореолом вокруг головы», делающий нос «всему этому политическому карнавалу».
