Другого бы тяготило безделье и одиночество. Другой бы возжелал занятий и общения. Круглову нравился уют четырех стен, устраивала компания телевизора и компьютера.
Добровольное затворничество дарило душе долгожданный отдых. Он устал от мелькания лиц, постоянного присутствия рядом агрессии, страха, беды, безнадежности. От того, что рядом такие же гремыки, как он.
Круглов провел жизнь на людях. Вырос в детдоме. В пятнадцать лет перекочевал с приютской койки в ПТУ-ый интернат. В семнадцать перебрался в университетское общежитие. В двадцать три занял место в общаге молодых специалистов. В двадцать пять переступил порог тюрьмы. В тридцать пять сел во второй раз. В сорок три — в третий.
Сейчас в пятьдесят, когда судьба наконец улыбнулась ему, Круглов считал глупым омрачать дни никчемными печалями и суетливым присутствием посторонних. Терпеть и горевать он сможет и позже, когда закончится дарованная свыше передышка. Пока следовало полной мерой наслаждался жизнью без страха и каждую минуту отдавать радости.
Оказалось, что поводов для этого полным полно. У него есть деньги. Не много, но достаточно, чтобы не думать о завтрашнейм дне. У него есть свобода. Никто не указывает когда вставать, куда идти, что делать. Дмитрия Круглов в рассчет не брал. Шеф, хоть был крут, но появлялся редко и не на долго. Еще у Круглова имелась квартира. Шутки ради он после очередного визита Дмитрия к нотариусу плюсовал себе квадратные метры, отмечая: кухня — моя! туалет — мой!
Отдельным поводом для радости был невесь откуда взявшийся смысл жизни. Раньше задавая себе вопрос: «Зачем я родился?» — Круглов терялся в догадках. Он провел поливину жизни в заключении, но невзирая на это не достиг высот в преступной ерархии. Не преуспел в воровском ремесле, не привык к окружавшему его злу. Он терпеливо, как вол, тянул лямку судьбы. Плуг боронил пласты времени. Кто-то невидимый направлял упряжь. Круглов будто воочию видел этого вола: упершиеся в землю ноги, напряженная спина, вздувшиеся мышцы, набухшие вены.
Странным образом, но с недавних пор картинка изменилась. То ли почвы стали мягче, то ли плуг острее, то ли животное набрало силу, то ли еще что-то случилось. но тянуть лямку стало легче. Оттого, наверное, и мысли Круглова в последее время были не угрюмые и отчаянные, а, напротив, мирные, спокойные, светлые. Обнаруживая их, Круглов не переставал удивляться странности бытия. Он обретал мир в душе, творя зло — разрушая жизнь Виктора Осина. И нисколько при том не жалея своего «подопечного».
Вечер воспоминаний начался с просьбы:
— Ты сможешь все понять, только выслушав всю историю, — сказала Вера Васильевна. — Поэтому потерпи. Я постараюсь быть максимально краткой. — Старуха вздохнула. — Твой дед был особенным человеком. И проявлялось это и в хорошем, и плохом. Да, он завел себе «гарем», что мало соответсвовало нормам морали. Но он всегда заботился о своих женщинах и детях. Я это, поверь, многого стоит.
— Бабушка, ты мне вот что скажи, а чем он держал баб? Что-то в нашем профессоре было такое, из-за чего жены даже после разводов, снова возвращались в нему постель? Ведь он был невзрачный такой, маленький, худенький… — Виктор замер в ожидании ответа.
— Виктор Викторович от кончиков пальцев до макушки был мужчиной. Даже в старости, когда мы познакомились ему было под семьдесят, профессор обладал очевидной мужской харизмой, — пояснила Вера Васильевна.
— Может быть он их кодировал или гипнотизировал? — предположил Виктор.
— Не думаю, — отвергла версию старуха. — Все и проще и сложнее. Виктор Викторович не женился на обычных женщинах. Согласись, не каждая захочет участвовать в оргиях, да еще превратить их в норму жизни. К тому же профессор был щедр, умен, заботлив, забавен. С ним было легко. А потом еще сытно и безопасно. Знаешь ли диктатура пролетариата, демонстрации трудящихся, убожество коммуналок, мизерная зарплата, доносы, аресты, партсобрания вряд ли пришлись по душу стареющим звездам «гарема». Поэтому они и вцепились мертвой хваткой в профессора.
— Ты сурова …
— Я их знала.
