- А ну, понаблюдайте.
Очередь обвальным грохотом разорвала ночную тишь, красноватые отблески от ствола лихорадочно затрепетали на бруствере, в траншею сыпануло горстью горячих вонючих гильз. Выждав, пока вдали смолкнет эхо, Ананьев отнял от плеча приклад и выпрямился.
- Ну что?
- А нычого, - сказал Пилипенко, - Ни гу-гу.
- Гадство! - подумав, выругался командир роты.
Ему никто не ответил. Все стояли молча, не зная, как разгадать эту тревожную загадку ночи. Тогда от бруствера повернулся Ванин, который до этого тихо стоял возле комроты в своей коротенькой волглой фуфайке.
- Дайте я схожу, - сказал он просто, будто речь шла о какой-то мелочи. - Если что – пулеметом...
- Давай! - вдруг обрадованно сказал комроты. Гриневич возразил:
- Одни? Не положено. Вдвоем надо.
Ванин оглянулся:
- Пласкунов, айда!
Низкорослый и кривоногий автоматчик Пласкунов, от холода подрагивавший сзади в неподпоясанной шинели, нерешительно переступил с ноги на ногу. В одной руке он держал жестяную коробку с дисками от РПД.
- Так я это...
- Що ты? - зло гаркнул на него Пилипенко.
- Так это... Пулемет.
- Нэ втэчэ твий кулэмэт. Бэри автомат и дуй.
Ванин между тем достал из кармана гранату, точным движением вставил запал и планкой нацепил ее на ремень у пряжки.
Пласкунов все еще мялся. Вся его тщедушная фигура была воплощением тоскливой нерешительности. С трудом превозмогая ее, он снял с плеча автомат, поправил шапку и, когда Ванин, опершись коленом о край бруствера, вылез наверх, тоже начал выбираться из траншеи.
Ванин, однако, вспомнив что-то, шагнул к командиру роты:
- Подержите пока, а то...
- Нэ вэртайтесь! - крикнул Пилипенко.
Скинув через голову планшетку, младший лейтенант подал ее Ананьеву и торопливо сбежал с бруствера.
- Вэрнувся! От дурэнь, - ворчал Пилипенко.
Кто-то недоуменно спросил:
- А что, если вернулся?
- Що, що! Нэ знаешь що?
Пулька жалостливо заскулила, забегала, стараясь выскочить из траншей. Пилипенко пнул ее сапогом: «Холера, тэбэ щэ нэ хапало!» - боец в бушлате попытался поймать собачонку, но та, взвизгнув, прошмыгнула между ног, норовя все вспрыгнуть на бруствер. Гриневич негромко прикрикнул:
- Что за псарня еще? Кочемасов!
- Я.
- Пристрелите собаку!
- Ну что вы, товарищ лейтенант! - взмолился боец. - Как можно!
Гриневич оглянулся.
- Сидоров!
- Так слипота у мэнэ курина. У траншэи нэ бачу ничога.
Замполит молча выдернул пистолет и, толкнув кого-то в траншее, протиснулся к ту сторону, где суетилась Пулька.
У меня все сжалось внутри: неужели пристрелит? Я поглядел на командира роты, но тот стоял, ничего не слыша и не видя возле себя, - все его внимание теперь было в поле, куда пошел Ванин. И вот поодаль и траншее негромко хлопнул пистолетный выстрел, Пулька завизжала, потом хлопнуло еще раз, и собачонка умолкла. Все, как прежде, неподвижно стояли возле командира роты и вглядывались в поле, по которому быстро удалялся Ванин. Он даже не обернулся на выстрелы и не подгонял заметно отстававшего Пласкунова, постепенно их силуэты сглаживались, расплывались в сером тумане, вскоре уже надо было хорошо присмотреться, чтобы различить их. А потом они и вовсе исчезли.
Мы еще постояли, ожидая выстрелов или криков, но все было тихо. Напряжение постепенно стало ослабевать, люди в траншее задвигались, кто-то присел закурить. Пилипенко справился о времени. Дольше всех в ночной полумрак всматривался Ананьев, но и он, наконец, отступил от пулемета и прислонился к тыльной стенке траншеи.
- Так... Васюков! - окликнул меня командир роты. - Забирай немца, раненых и шагом марш в санроту. До речки Цветков проводит.
Ну вот, значит, все же будем прощаться, подумал я. В общем, все это, наверно, обычно на фронте, но теперь почему-то мне стало очень невесело. Я не знал, что сказать на прощание. Наверно, почувствовав мою нерешительность, Ананьев обернулся от пулемета.
- Давай-давай! Пока тихо, - сказал он почти спокойно.
И все же я слишком хорошо знал комроты, чтобы не заметить в его тоне и голосе затаенного беспокойства. Я просто не помнил старшего лейтенанта таким угловато-резким в жестах и словах. Наверно, впервые я понял, что вовсе он не такой самоуверенно-властный, каким всегда мне казался. Это открытие неприятно поразило меня, но, внешне не выдавая того, я сказал:
