По должности Рембо мог, по крайней мере, близко общаться с журналистами. В их компании он стал посещать кофейни под красивыми аркадами Герцогской площади, построенными ещё при основании города, в 1606 году. Обычно там велись горячие, острые споры. Иногда в них вступали со своими соображениями посетители пассажа, например эксцентричный Поль Огюст Бретань, он же Шарль Бретань, с которым Артюра за несколько месяцев до того познакомил Жорж Изамбар.
Шарль Бретань был главной фигурой среди завсегдатаев кафе «Дютерм». Родился он в Вузьере в 1837 году, а в Шарлевиле работал на сахарном заводе «Пети Буа» советником второго класса по косвенным налогам (отец же его когда-то был крупным чиновником, занимавшимся прямыми налогами).
С чёрной бородой, толстыми щеками, большим животом, горящими глазами и громоподобным голосом, он был чем-то вроде местной достопримечательности. Близкие называли его папашей Бретань. «Отпетый якобинец и свирепый антиклерикал»>{29}, меломан, любитель камерной музыки, увлекавшийся оккультными науками и магией, в глазах шарлевильской буржуазии он был личностью, общения с которой следует избегать. Бретань любил Артюра, называл его «чудесным ребёнком», давал ему книги и советовал, что стоит читать, познакомился с большинством его стихотворений и одобрил их.
Увы, не прошло и недели с начала работы Артюра у Эмиля Жакоби, как стало известно, что префект Арденн запретил дальнейший выпуск чересчур социалистического «Прогресса Арденн», полагая, что симпатии этой газеты к Коммуне слишком заметны и могут способствовать возбуждению общественного мнения, если не восстанию в департаменте.
Артюр с трудом оправился от этого удара и вновь стал думать о том, чтобы отправиться в Париж, намереваясь присоединиться там к коммунарам. Он пытался вовлечь Делаэ в эту свою новую затею, но безуспешно. Да и сам колебался, так как слышал, что железные дороги, вокзалы и шоссе находятся под наблюдением пруссаков, их патрули постоянно прочёсывают окрестности и заставы столицы, а перед входом в селения выставлены заградительные дозоры.
Однажды утром, потеряв терпение и невзирая на возможные опасности, он всё же ушёл пешком в направлении Ретеля, потом — Нефшателя и Суассона, оттуда направился в Виллер-Котре. Он полагал, что при необходимости сумеет спрятаться в окрестных лесах. Восемьдесят километров, которые ему осталось пройти до Парижа, были самыми опасными. Со слов пассажиров, которых он расспрашивал, по пути было много контрольных пунктов, и аресты следовали один за другим.
От отчаяния и усталости Артюр не решился идти дальше и повернул домой. Ему казалось, что никогда в жизни он не был так одинок, опустошён, оторван от всего, о чём мечтал.
Моя душа тоской сочится,
Полыни горечь бродит в ней
И вкус подпорченной горчицы.
Моя душа тоской сочится —
Так довелось ей огорчиться
Глумливым хрюканьем свиней.
Моя душа тоской сочится,
А гогот скотский — всё сильней.
Божбой, фаллическим камланьем
Толпа унизила её,
Почти приговорив к закланью,
Бессмысленным и злобным лаем,
Похабным хрюканьем, камланьем
В ней отравила всё моё.
Божбой, фаллическим камланьем
Толпа унизила её.
Когда утихнут их нападки,
Как жить с украденной душой?
Отдамся пьяной лихорадке…
Когда утихнут их нападки,
Брюшные колики, припадки
Добавятся к беде большой.
Когда утихнут их нападки,
Как жить с украденной душой?
>{30}Вернувшись в Шарлевиль, Артюр, по его выражению, стал опускаться. 15 мая он отправил новое письмо Изамбару, который ещё находился в Дуэ у сестёр Жендр, и сказал об этом прямо:
«Я теперь опускаюсь хуже некуда. Почему? Я хочу быть поэтом, стараюсь стать ясновидцем: вы этого не поймёте, а я не смогу вам объяснить. Речь идёт о том, чтобы приблизиться к неведомому через расстройство всех чувств. Страдания жестоки, но надо быть сильным, надо быть рождённым поэтом, а я признал себя поэтом. Здесь нет никакой моей вины. Неправильно говорить, — я считаю, — а надо говорить: меня считают. Простите эту игру словами.
Я — это кто-то другой. Тем хуже для деревяшки, которая считает себя скрипкой, и мне дела нет до невежд, которые спорят о том, чего совсем не знают!»
