– Скитальцы, – коротко ответил Никашкин, зло щурясь; он внутренне подобрался, стараясь не упустить из виду никого из этих странных "отшельников" – была в них какая-то злобная настороженность, которая, преодолев минутный испуг, вызванный внезапным вторжением в шалаш Никашкина и Малахова, проступила на их лицах.
– Ну и… скитайтесь дальше, – проворчал длиннолицый, метнув быстрый многозначительный взгляд на смуглого, который сидел, не меняя позы, будто происходящее его не касалось, только глаза косил да курить перестал.
Момент броска Алексей уловить не успел – сказалась нечеловеческая усталость и контузия; нож с широким лезвием будто сам выпорхнул из-за спины смуглолицего.
Как Никашкин среагировал, объяснить было трудно: резким, коротким движением он рванул автомат в сторону, и нож, направленный ему в сердце, вонзился в приклад.
И в следующий миг Малахов, почти не целясь, навскидку, благо расстояние было ближе не придумаешь, выстрелил в длиннолицего, который выхватил наган из-за пояса. Схватившись другой рукой за простреленную кисть, длиннолицый охнул, а затем, согнувшись пополам, разразился отборной руганью.
– Ах, ты ж… гад… – с нервным смешочком Никашкин быстро шагнул вперед, пнув ногой коротышку, который все это время сидел неподвижно, словно истукан, и почти без замаха, даже, как могло показаться со стороны, небрежно, не ударил, а просто ткнул своим сухим кулаком смуглолицего в челюсть.
Громко икнув, будто подавившись, тот откинулся назад к стоянке шалаша, сполз на него и затих.
– Шутник… – подумав чуток, подул на ссаженные костяшки ефрейтор; затем собрал оружие хозяев шалаша и возвратился к Малахову, который все еще держал на прицеле коротышку и ухающего от боли длиннолицего.
– Встать! – негромко скомандовал Малахов, едкая, до дурноты, злость подкатила к горлу. – Повторять больше не буду… – Длиннолицый даже не вздумал пошевелиться, но коротышка вскочил, будто ему ткнули снизу шилом, и вытянулся в струнку; смуглый еще лежал без памяти.
Длиннолицый нехотя поднялся и стал рядом с коротышкой, но глаз на Алексея не поднимал, похоже, на этот раз он испугался, хотя виду не подал: спокойный, тихий голос Малахова не сулил ему ничего хорошего.
– Вы кто? – спросил Алексей, глядя на трясущегося коротышку.
– М-мы? Я-я? – дрожащим сиплым голосом выдавил тот из себя, заикаясь.
– Да, я спрашиваю тебя.
– Окруженцы мы, гражданин начальник, окруженцы! Немец попер, ну мы и… сюда. Схоронились. Чтобы в плен, значит, тово… – коротышку словно прорвало, он сыпал словами, как горохом о стенку. – Немец, он мотоциклом да на машине – как убежишь, куда? А в болоте ему хода нет. Вот мы тут и…
– Понятно, – оборвал его Малахов. – Документы есть?
– Испугались мы… – коротышка сморщил жалобную мину. – Попрятали… где кто… Виноваты…
– Испугались, говоришь? Что-то верится с трудом…
– Да вы же, я вижу тоже вроде… в общем, как и мы… – хитро блеснул мутно-серыми глазами коротышка. – Драпанули… – гаденько ухмыльнулся; видно было, что он поуспокоился, осмелел.
– Но-но, ты, болтушка! – не выдержал Никашкин. – Говори, да не заговаривайся. И стань как следует – перед тобой командир, лейтенант. Живот подбери.
– И давно вы здесь… хоронитесь? – спросил Малахов.
– Давно… то исть не очень, гражданин… товарищ лейтенант! – глазки пухлого коротышки спрятались под выгоревшими ресницами.
– Почему за оружие схватился? – обратился Малахов к длиннолицему, который с напряженным вниманием прислушивался к ответам коротышки.
– Кабы знал… кто… – сквозь зубы процедил тот. – Бродют тут… всякие… На них не написано – свой или чужой…
– Ладно… бинт, йод есть? – Странное дело, Алексей, глядя на страдания длиннолицего, на его все еще кровоточащую рану, вовсе не ощущал к нему сочувствия или хотя бы раскаяния; и где-то в глубине души подивился – он никогда не был таким черствым, как сейчас; что случилось? Неужто и впрямь своя рубаха ближе к телу? Неужто война уже успела выцедить из него по капле душевную щедрость и человеколюбие?
– Да, есть.
– Вон там, – длиннолицый кивком показал на сумку, которая висела у входа.
– Никашкин, перевяжи…
