— Я думал, у тебя только одно отечество! Неужели это и теперь не приходит тебе в голову? Ну, так да, ты должен принять участие в этой войне, должен проделать весь поход с начала и до конца, чтобы иметь возможность одуматься. В шуме войны, среди патриотического подъема всего народа ты, может быть, научишься понимать, где твое место; быть может, это вернет тебе утраченную любовь к родине! Это — моя единственная, моя последняя надежда!.. Как только война будет объявлена, ты завербуешься, завербуешься добровольно!
Последние слова были сказаны тем повелительным тоном, который всегда производил на Рауля свое действие. Но на этот раз юноша только еще более вспыхнул:
— Дедушка, не доводи меня до крайности! Ты всегда упрекал меня тем, что в моих жилах течет материнская кровь, и я боюсь, что ты прав. Все, что я познал светлого, радостного во времена моей дивной юности, все осталось во Франции, и только там, по-моему, есть смысл жизни! Здесь, в этой холодной, трезвой Германии, я никогда не чувствовал себя дома; здесь все мои радости отмериваются по каплям; здесь меня вечно пугают призраком долга. Не заставляй меня так непреклонно становиться перед выбором, потому что в результате может получиться совсем другое, чем ты рассчитываешь. Я не люблю твоей Германии, никогда не любил ее, и — будь, что будет! — не подниму оружия против своей милой Франции!
— О, мой Рауль! Я знала это! — с торжеством воскликнула Гортензия, простирая руки к сыну.
Штейнрюк неподвижно стоял и смотрел на обоих. Этого он никак не ожидал! До сих пор страх перед дедом сдерживал Рауля в известных границах, и он никогда не осмеливался давать волю своим чувствам. Теперь эти границы распались, и то, что выявилось из-за них, потрясло даже железную натуру графа.
Голос Штейнрюка звучал как-то странно, когда он снова заговорил:
— Рауль! Поди ко мне!
Молодой граф не двинулся с места. Он остался стоять около матери, которая обняла его, как бы желая удержать при себе. Так и стояли они, враждебные, вызывающие!
Но генерал был не такой человек, чтобы терпеть подобное сопротивление в собственном доме.
— Разве ты не слышал моего приказания? — спросил он. — В таком случае придется повторить его! Ты должен подойти ко мне!
И опять его голос и взгляд произвели прежнее насилие над волей Рауля: он почти механически, словно подчиняясь непреодолимой силе, оторвался от матери и подошел к деду.
— Ты не хочешь принять участие в войне? — спросил Штейнрюк, с такой силой стискивая руку внука, что тот с трудом подавил возглас боли. — Ну, мы это посмотрим! Я подам прошение от твоего имени, а когда тебя примут в армию, тогда ты поймешь, что значит дисциплина. Ты, конечно, знаешь, что грозит солдату, который отказывается повиноваться, или... дезертиру!
— Дедушка! — воскликнул Рауль, которого болезненно задело это оскорбительное слово.
— Несмотря на все твои угрозы, я все же поставлю тебя в необходимость выбора! А чтобы ты не очень уж восхищалась отвагой сына, Гортензия, узнай то, что все равно не осталось бы тайной для тебя: по вине Рауля между ним и Гертой все кончено. В объятиях госпожи де Нерак он забыл о своих обязанностях к невесте!
— Рауль! — с отчаянием воскликнула графиня.
На сей раз в ее возгласе не было той радости, которая прозвучала за минуту перед тем.
Генерал медленно выпустил руку внука и отступил назад.
— Из-за этого можешь посчитаться с ним, но от самого худшего я сумею уберечь его! Я хочу посмотреть, решится ли последний Штейнрюк запятнать свое имя позором и изменить родине так же, как он изменил невесте!
Сказав это, генерал повернулся к обоим спиной и вышел из комнаты.
