Казнь. Смерть. Виселица. Открытый гроб около эшафота. Поп со свечой. Палач намыливает веревку. Врач со стетоскопом, чтобы удостоверить, что ты уже труп…
Он вдруг остановился посреди камеры. Что-то оборвалось и упало в груди. Мягко подломились ноги. Закружилась голова. Он нащупал рукой край деревянного сиденья и опустился на него.
Сладкий привкус тошноты во рту. Морозное покалывание в пальцах ног. Озноб по спине. И неожиданная боль в затылке, как будто в голову медленно входила холодная, острая и длинная игла.
А может быть, все-таки есть еще надежда? Если дадут каторгу или тюрьму, он сможет увидеть маму, Володю, Аню, младших… Может быть, все-таки стоит бороться за это? В конце концов, когда-нибудь его освободят. Времена меняются. Пусть через двадцать лет, через тридцать. Ему будет тогда всего лишь пятьдесят лет. Он приедет на родину, в Симбирск, увидит свой старый дом, выйдет утром на Волгу…
Нет, нет! Он решил умереть. Бесповоротно. Борьба за жизнь связана с неискренностью, ложью, унижением, компромиссами с собственной совестью. Ему не нужна жизнь, купленная такой ценой.
А может быть, все-таки есть еще надежда?
Да нет же! Никаких надежд! Он сам приговорил себя к смерти. Долой слабость и сомнения.
А может быть, все-таки еще есть…
Нет! Все на себя. Предельно облегчить участь товарищей. Защитить идеалы фракции. Еще выше поднять те цели, с которыми они вышли на борьбу, и в конце суда — слово. На всю Россию! Чтобы поколения революционеров, которые придут после них, знали: ни на одну секунду, ни на один час, ни на один день они не давали погаснуть искрам протеста, искрам борьбы, искрам революции…
1
— Ну-с, Александр Ильич, здравствуйте, здравствуйте. Как самочувствие? Что-то вы, батенька мой, неважнецки сегодня выглядите?
Ротмистр Лютов, добродушный, респектабельный, смотрел на введенного в комнату арестованного с отеческой снисходительностью.
— Может быть, все еще нездоровится? Доктор нужен? Медикаменты?
— Благодарю. Сегодня я здоров.
— А спалось-то как? В снотворном не нуждаетесь? Я могу велеть.
— Спалось хорошо.
Лютов простодушно взглянул на Котляревского.
— А то мы вот с прокурором угрызаемся, чувствуем себя виноватыми. В предыдущую встречу с нашей стороны, конечно, была допущена некоторая резкость. Я искренне сожалею.
Котляревский склонил набок голову, улыбнулся («Как облизнулся», — подумал Саша), сказал на предельной ноте доброжелательности:
— Присоединяюсь целиком и полностью.
«Вот он на кого похож, — подумал Саша, глядя на прокурора. — Он похож на лису. Не на птицу, а на лису. Изгибающийся, жеманный, коварный».
— Ну-с, присаживайтесь, Александр Ильич, — предложил Лютов, — чего ж стоять-то. В ногах, как говорится, правды нет. Особенно в нашем деле.
Он коротко и энергично хохотнул, провел пальцем в разные стороны по усам.
«А жандарм похож на кота. Круглолицый, розовощекий. Выразительная подобралась пара — кот и лиса».
— В прошлый раз, — разбирал Лютов страницы протокола, — по состоянию здоровья вы просили отложить вопросы, которые мы к вам имели, до следующего дня. Я правильно излагаю?
— Правильно. — Саша кивнул.
— Мы пошли вам навстречу. Как только что вы сказали, сегодня ваше самочувствие значительно улучшилось. Хорошо спали, в медицинской помощи не нуждаетесь. Другими словами, никаких возражений против продолжения допроса у вас не имеется. Не так ли?
— Я готов дать показания, — твердо сказал Саша.
— Одну минуту, — быстро поднялся со стула Котляревский.
Он вышел из комнаты и тут же вошел обратно с уже знакомыми писарями. Иванов и Хмелинский устроились в углу за специальным столиком, приготовили перья, бумагу.
Прокурор вернулся на свое место.
— Начинайте, — кивнул Саше ротмистр.
Саша выпрямился, внимательно посмотрел на Лютова, потом на Котляревского, сказал громко и почти торжественно, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Я признаю свою виновность в том, что принадлежал к террористической фракции партии «Народная воля» и принимал участие в замысле лишить жизни государя императора.
Прокурор сглотнул слюну, поправил подворотничок вицмундира. Лютов прищурился.
