Сеня стоит неподвижно, закусив губы и заложив руки за спину.
— Я, Анатолий Петрович, пришел поговорить с вами, — и голос его срывается.
— Анатолий Петрович? вы? Объясни мне, что это значит?
— Я всегда считал вас за честного человека, господин Подгура, но вы… вы… что вы сделали с девушкой? — спрашивает Сеня дрожащим голосом.
— Ах, ты об этом! — со стоном вырывается у Подгуры, и он опускается на стул. — Не говори, братик… сам вижу, чувствую… подлец я, Сеня!
— Нет, это возмутительно, не могу я слышать, когда человек говорит: я «подлец». Словно насмехается в лицо тебе. Вот я, мол, подлец, и делай со мной, что хочешь! Ответственность точно снимает с себя. Нет! Ты не смей быть подлецом, слышишь, не смей подлецом быть! Тебе отдала девушка, и какая девушка, всю свою жизнь, всю свою любовь! Смеешь ли ты быть подлецом после этого? Этой любовью другой человек, может, жил, дышал! А ты? Погубил, бросил!
Сеня весь дрожал и сжимал кулаки.
— Что же мне делать, Сеня, скажи сам — что? Я готов чем хочешь искупить вину мою, — тихо заговорил Подгура, — хочешь, будем драться на дуэли, хочешь, я сам застрелюсь?
— Что ж, ей легче будет от этого? — топая ногою, кричит Сеня. — Ты не смеешь ее так бросить, иди к ней! Она страдает, мучается, она близка к самоубийству!
— Не могу, Сеня, не могу, хоть зарежь; если бы ты знал, как она мне противна!
Противна? она? Чистая, добрая, умная?
И Сеня во все глаза смотрит на Подгуру.
— Да, противна! — восклицает тот с отчаянием. — Пойми — физически противна!
Физически противно это грациозное, изящное существо!!! Его любовь, его мечта, его белая бабочка!
Он смотрит на Анатолия Петровича широко открытыми глазами и мнет угол скатерти.
— Ты с ума сошел, — бормочет он. — Она… такая милая, умная, прелестная девушка.
— Милая — верю, Сеня, но прелестная… она для вас всех прелестная, я не спорю: вы ее видите в развевающихся легких платьях, в красивых спортивных костюмах, в локонах… А если это все снять! Как очутился передо мной заморенный цыпленок на худеньких, синеньких ножках, с жалкими маленькими тряпочками вместо бюста…
— Молчи! Циник! Негодяй!
Сеня хватает стул.
— Довольно, Сеня, — говорит Подгура, вырывая у него стул. — Чего ты от меня хочешь? Я уже предлагал тебе дуэль, самоубийство…
— Я ее спасти хочу! Пойми, я бы сейчас, сию минуту, женился бы на ней, если б она захотела.
— Сеня! Друг! Умница! Все спасено!.. Сейчас… где моя шляпа? О, блестящая, блестящая мысль! — и Подгура заметался по комнате, ища шляпу.
— Что с тобой? Куда ты? — невольно вырывается у Сени, когда Анатолий Петрович ринулся к дверям.
— Как куда? К Кулышевым, делать предложение.
— Кому?
— Да Мурочке. Бедная девочка! Спасибо тебе, Сеня, надоумил ты меня. И как это в голову мне раньше не пришло!
— Но… ведь ты сейчас… сейчас сказал, что она… что ты ее не любишь.
— Так ведь я женюсь, женюсь, свой грех искупаю, ее спасаю, что же еще! — и Подгура изумленно смотрит на Сеню.
— Да ведь ты же не любишь ее, — опять повторяет Сеня.
— Так ведь я женюсь.
— Да не все ли равно?
— Нет, не все равно, — ударяет Подгура кулаком по столу, — притворяться не надо, не надо говорить вечно слова любви, на коленях стоять, целовать ручки и ножки, когда с души воротит. Буду добрым мужем, чмокну ее раза три в день, так чего ей еще. Что заработаю — все ей; пусть живет в роскоши. Коли детей Бог пошлет, воспитаем, как принцев.
— Да разве ей это надо? Ты у нее счастье отнял, жизнь исковеркал!
— Тогда что же мне делать? — с отчаянием спрашивает Подгура.
Сеня молчит.
— Я и свою жизнь исковеркал, свое счастье испортил, погубил… прочти… вот…
Подгура подает листок, написанный нетвердым детским почерком Елизаветы Васильевны:
«Я ухожу, Анатолий Петрович. На этот раз не старайтесь, вернуть меня. Я простила вам фельдшерицу, простила двух хористок, шансонетную испанку простила. Может быть, и еще много раз, да, наверно, и всю бы жизнь прощала, зная, какой вы слабый мужчина. Такой знаменитости, как вы, знаю, трудно отмахнуться от всех баб, что лезут к вам. Но вы погубили невинную девушку; это сразу оттолкнуло меня от вас, и вся моя великая любовь словно прахом разлетелась. Шурку беру с собой. Будете давать на ее воспитание — ладно, не будете — прокормлю и воспитаю сама. Горько, тяжело! Любила я вас, считая за слабого человека, но негодяя и подлеца любить не могу».
