— Вот дай мне кольцо, и я поверю.
— Я тебя хочу охранить от неприятностей и кольца не дам.
— Хорошо, вот я затыкаю эту розу в волосы и крепко сожму ее рукой, когда буду просыпаться.
— Напрасно — лучше бы верить мне просто.
Первой мыслью моей, когда я проснулась была эта роза — я нашла ее и подняла отчаянный крик.
— Ты, верно, сама вчера купила цветок и забыла об этом, — сказала мама взволнованно, — теперь, после болезни, у тебя стала плохая память: помнишь, как ты уверяла меня недавно, что ты отдала прачке твою белую блузочку?
— Да, я могла забыть, что я отдала прачке, но забыть, как я вошла в магазин, купила розу, прятала ее где-то целый день от всех и потом утром нашла в постели!
— Напрасно вы так думаете, — заметил доктор, — у нервнобольных это случается. Еще более длинные периоды времени совершенно исчезают из памяти.
И доктор уложил меня в постель на целый день: я была так слаба и расстроена всем происшедшим и волнением и испугом мамы, которая, очевидно, начинала приходить в отчаяние.
Вечером Костя пришел навестить меня.
— Опять ты, Леночка, расхворалась. Пора бы тебе поправиться.
— Ах, Костя, Костя, ты знаешь про розу?
— То есть о том, как с тобой был припадок потери памяти? Да, доктор мне говорил, а ты не огорчайся…
— Слушай, Костя, ты читал в «этих книгах» о подобных случаях?
— Да… Э, брось, Лена. Я пришел к заключению, что эти книги читать нельзя. Недаром народ называет их «черными»; они, право, расстроят нервы, их нельзя читать… Не будем говорить об этом… Хочешь, я дам тебе совет. Сегодня, если опять увидишь сон, дай ты своему инкубу по физиономии. Посмотри — прахом рассыплется. Брось, сестренка, глупости, не думай, и все пройдет.
Совет, который, шутя, дал мне Костя, засел у меня в голове.
Когда я пришла к «нему», я все время улучала момент.
Я заметила, что он как-то особенно пристально смотрит на меня.
Я ходила по комнате, все более и более уменьшая круги и ближе и ближе подходя к дивану, на котором он лежал. Лицо его было странно насмешливо, глаза прищурены. Тело его, как желтовато-розовый мрамор, резко выделялось на темной кордовской коже дивана.
Я вдруг сделала несколько быстрых шагов и замахнулась, но он тотчас схватил меня.
Я вскрикнула: так крепко сжал он мою руку.
Брови его сдвинулись, и я испугалась его лица.
— Этого я не позволю. Никогда этого не пробуй.
Он толкнул меня, я упала в кресло, смущенная, испуганная и дрожащими руками закрыла лицо.
— Уходи теперь, — услышала я над собой спокойный, равнодушный голос, — сегодня я не хочу тебя видеть.
И я перешла в «простые сновидения».
Утром я всем показала пять круглых багровых синяков от схватившей меня руки.
Все это объясняли очень просто: я сама во сне сжала себе руку.
Этому я готова была верить. Один раз на даче я насадила себе синяков о деревянную кровать и не проснулась.
Прислуга наша последнее время стала побаиваться меня, как, вообще, простые люди боятся испорченных, какою она меня считала, но, видя мои синяки, она мне сказала:
— Вы, барышня, спать ложитесь без молитвы, эдак не годится: домовой это щиплется… один раз мою тетку прямо избил.
— Как же это было, Аннушка, расскажите мне.
— Тетка моя, барышня, очинно мужа своего покойного любила; как он умер, в речку кидалась… и все это выла, выла… смучились мы с нею. Батюшка ей это: «Смирись, Агафья, молись». А она ему: «Не хочу молиться: коли Бог меня моей жизни решил, — не хочу!» И такое еще сказала, что даже все обомлели от ее слов. Убивалась она это, убивалась — вся высохла даже. Мы ее в больницу возили, в земскую, да разве доктора что понимают… а была у нас в двадцати верстах знахарка… Тетку свозили к ней, и диву все дались: как рукой сняло. Верите, барышня, совсем как рукой сняло. Веселая стала такая, работает, песни поет, шутит. Только с нами в избе ночевать не стала — все на сеновал уходила. Под осень холодно уж стало, я ей и говорю, значит: «Тетушка Агафья, холодно на сеновале-то», а она мне таково весело: «С милым другом и в проруби тепло». Это, барышня, — таинственно подвинулась ко мне Аннушка, — к ней нечистый будто ее Афанасий-покойник ходил.
