Жану пришлось торопливо отсчитывать капли. Но он, как всегда, был не в ладах с пипеткой, потому в стакан попало гораздо больше восемнадцати капель. И ему пришлось менять воду, к недовольству мамочки.
Лекарство подействовало не сразу. Некоторое время Марфа Ильинична сидела закрыв глаза и дышала шумно, и грудь ее под ярким халатом опускалась и поднималась, точно насос.
Жан снял куртку, брюки. Он был в пыли, в извести. А в доме не любили грязи.
На сундуке, прикрытом суровым чистым рядном, он увидел щетку с надтреснутой, блестевшей от долгого употребления ручкой. Он хотел немедля, сию же секунду, почистить одежду. Однако Марфа Ильинична уже открыла глаза. Повелительно, хотя и негромко, она сказала:
— В бауле-то что? Посмотри в баул!
В трусах и в майке, Жан поспешил к столу, щелкнул замком.
— Что-то есть, — сказал он обрадованно.
— Бестолковый ты... По всему пора догадаться, что не пустой.
— Мамочка! Кирпичи! Кирпичи в газете. Целых три штуки.
— Подменили, — спокойно сказала Марфа Ильинична. — Я так и думала, что подменили...
— Вы этой шлюхе деньги не отдавайте! — закричал Жан разгневанно и нервно.
— Она ни при чем. Милиция подменила, — спокойно ответила Марфа Ильинична и плотно поджала губы.
— Все равно мы не должны нести убытки!
— Убавь голос, — поднялась Марфа Ильинична. — Да не маячь перед родной матерью без порток, бесстыдник!
— Я сейчас, мамочка. Я моментально. — Он убежал в другую комнату, не прикрыв дверь.
Она заглянула в баул, взвесила кирпич на ладони. Спросила громко:
— Уверен, что тебя не проследили?
— Премного.
Она задумалась. Поглаживала кирпич, будто ласкала. Вдруг спросила:
— Ну а если с собакой?
— Я махру в трех местах ронял, мамочка, — беспокойно ответил Жан. И добавил поспешно: — Как вы учили.
— Мне тайник этот с самого начала не по сердцу был, — сказала Марфа Ильинична.
— Ой, мама... Опять двадцать пять! — Жан появился теперь уже одетый. — Не могла же интеллигентная, хрупкая женщина таскать вам баулы да корзины, точно лошадь.
— Не в глаз, а в бровь... У этой хрупкой женщины бедра как лошадиные.
— Зря, мама... — возразил Жан. Правда, не очень уверенно. И даже опасливо.
— Противоборствуешь? Разума не приложу, Жан... То ты ее шлюхой называешь, то — интеллигенткой, хрупкой да красивой. Таишься что-то... Сдается мне, влюбился в нее? Али ревнуешь?
— Мне двадцать лет, мама. А я на вас работаю. Получку до последней копейки на этот стол кладу. Вы же мне от щедрот своих по пятерке на кино выдаете. При таких деньгах, опять же рост мой учитывая, у меня век невесты не будет.
— Глупый! — ласково, нараспев произнесла Марфа Ильинична. — При такой маме у тебя все будет. Что надулся, как индюк? Таньку пожалел... На родную мать рассердился. Эх! Глупый, глупый... Своя матка бья — не пробьет, а чужая гладя — прогладит.
— Вам легко говорить. Вы старая...
Марфа Ильинична руки в бока. Глядит козой:
— В старухи отрядил! Рановато, сынок! Мне пятьдесят шесть лет. Да если я захочу, ко мне еще сватов засылать станут. При моем доме, при моем саде, при достатке моем... — Усмехнувшись, раздумчиво покачала головой Марфа Ильинична: — Только не захочу я этого, не пожелаю... Для тебя живу, для сына своего... А Танька пустая. На мужиков падкая. Думаешь, она за тебя не пойдет, роста твоего постесняется? Ничего подобного! Посулить ей богатство нужно... И все хлопоты!
— Вот и посулите. — Жан, кажется, испугался собственного упрямства.
— Нет! — словно отрубила Марфа Ильинична. — Старше она тебя на четыре года. Мужиками избалована.
— Красивая да гладкая...
— Слышал, как в народе говорят: на гладком навоз кладут, а на рябом пшеницу сеют.
— Рябая мне не нужна.
— Без тебя знаю! И сама обо всем позабочусь! — Эти слова она произнесла строго. Но потом ласка появилась у нее в глазах. Она приблизилась к сыну, положила руки ему на плечи: — Думаешь, для чего я в городскую баню вот уже второй месяц хожу? Невестку себе присматриваю. Жену тебе, глупенький. В бане девчонки-то без маскарада, как под стеклышком...
— У меня свои глаза есть, между прочим, — напомнил уныло Жан. — И потом, душа-то в шайке не моется. Ее-то как разглядишь?
