Близилось время ланча, и, покинув личные покои графа, гости направились по парадной лестнице, причем Александр Колвин постоянно останавливался, чтобы осмотреть картины и сделать комментарий об их состоянии или о том, насколько удачно и выигрышно они повешены.
На лестнице висела еще одна работа Ван Дейка, не из лучших, написанных его кистью. Александр Колвин предположил, что она могла быть написана во время болезни художника, когда тот был разочарован приемом, оказанным ему в Антверпене, где он надеялся занять место, оставленное Рубенсом.
Остальные гости уже собрались в гостиной. Присоединившись к ним, Теодора остро почувствовала яд во взгляде, который бросила на нее леди Шейла.
— Я вижу, вы побывали на обзорной экскурсии, — заметил лорд Ладлоу, надеясь первым снять пенку с назревающего, как очень надеялся этот опытный интриган, скандала. — Что ж, Колвин, каков ваш вердикт?
— Вы еще спрашиваете! — было ему ответом — как щелчок по носу. — Его светлость один из счастливейших людей в стране! Он обладает бесценным сокровищем, которое выше всяких похвал!
— Речь, я полагаю, идет обо мне! — с готовностью воскликнула леди Шейла, охорашиваясь. — Сокровище, принадлежащее графу, — конечно же, я?
Она взяла графа под руку и, подняв глаза к нему, попросила:
— Скажи мне, что это правда, Кимбалл, дорогой, что я бесценное сокровище выше всяких похвал.
— Думаю, я должен вначале предложить нашему выдающемуся критику что-нибудь выпить после той тяжелой работы, какую он совершил утром, — сдержанно ответил граф.
Высвободившись из цепких объятий подруги, он отошел от нее, и Теодора с испугом заметила ярость в ее глазах.
Обед спасло от неловкости то, что Александру Колвину нужно было так много сказать о картинах, и все слушали только его. Человек необычайно широких познаний, он рассказывал увлекательные и часто весьма забавные истории о художниках, которые жили странной и непонятной простым обывателям жизнью богемы.
Всем были интересны его рассказы, за исключением леди Шейлы, у которой вызвал скуку и нетерпение факт, что папаша «оборванки и выскочки» завладел всеобщим вниманием, которое должно было принадлежать ей одной.
И сэр Иэн, и лорд Ладлоу то и дело задавали вопросы Александру Колвину, и ланч уже почти был окончен, когда граф заметил:
— За ужином у нас будет гость.
— Кто? — недовольно осведомилась леди Шейла.
— Кажется, он твой родственник, Бэзил, — ответил граф, повернув голову к майору Гауэру. — Его зовут генерал Арчибальд Гауэр, и он совсем недавно был назначен главным констеблем этого графства.
— Он был двоюродным братом моего отца, — ответил майор Гауэр, — и у него сложилась выдающаяся военная карьера. Я буду очень рад снова его увидеть. Его жена вместе с ним?
Он, очевидно, задал вопрос, не подумав, и за столом сразу же воцарилось неловкое молчание, какое случается, когда кто-то совершает оплошность.
— Нет, он приедет один, — спокойно ответил граф, и все снова заговорили.
Раньше Теодора об этом не думала, но теперь обнаружила для себя: замок мало кто посещает. До сих пор это не казалось ей странным, поскольку они с отцом и Джимом вели в своем поместье в последнее время жизнь очень замкнутую.
Но теперь она вспомнила из старых рассказов матери, да и из их собственной жизни, какую они прежде вели, что аристократ в положении графа должен постоянно принимать личных гостей и местных чиновников, требующих его совета или помощи в делах графства. Вполне понятно, что болезнь жены определенно должна была бы уменьшить гостеприимство, ожидаемое от владельца замка Хэвершем. Но из-за присутствия леди Шейлы в замке ни одна леди графства не ступила бы шагу в его направлении.
Графу не следует афишировать эту… привязанность, подумала Теодора. Этим он наносит себе ущерб. Но… будучи так долго изгнанником, ответила она сама же себе, граф противился и общественным правилам, и закону, приковавшему его к женщине, от которой его могла освободить только смерть. И леди Шейла была для него неким вызовом — как в шахматах: лучшая защита — нападение.
Однажды Теодора услышала: ее мать сетовала — как же ей жаль тех связанных по рукам и ногам мужчин и женщин, чьи супруги заболели душевно, но по закону от них нельзя было освободиться, пока они живы.
