Мама говорила о молодой женщине, чей муж получил травму, упав с лошади, и стал невменяем. Он жил много лет, не узнавая супруги, но она тем не менее должна была оставаться его женой.
— Жизнь обошлась с нею жестоко, — сокрушалась мать, искренне сочувствуя бедняжке. — Наверняка ведь можно что-то сделать для таких несчастных, а?
— Женщина может развестись с мужем только из-за измены или его жестокого обращения, — ответил Александр Колвин жене. — Таков закон, и ты должна помнить, моя дорогая, во время венчания ты клянешься быть с мужем «в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии», и лишь смерть может вас разлучить.
— Я знаю, — согласилась миссис Колвин, — но, дорогой, закон существует, чтобы помогать нам жить полной и правильной жизнью, а не чтобы наказывать нас за чужие ошибки.
— У тебя доброе сердце, — ответил ее супруг, — и за это я тебя так люблю. Но, дорогая, нет смысла зря огорчаться. Ты ничего не можешь сделать для своей подруги, и мы можем лишь надеяться, что смерть ее мужа принесет ей милосердное освобождение.
— Это вряд ли произойдет в ближайшее время, — проговорила миссис Колвин прерывающимся голосом.
«Это жестоко, ужасно жестоко!» — хотелось теперь прокричать Теодоре при мысли о графе — молодом человеке, до конца жизни связанном с женщиной, которая обречена сидеть взаперти как в тюрьме.
Чтобы отвязаться от этой мысли, Теодора обернулась к лорду Ладлоу, который сидел слева от нее, чтобы сделать какое-нибудь банальное замечание. Повернувшись, она поняла, что тот смотрит на леди Шейлу — причем с выражением, которого еще неделю назад Теодора не смогла бы понять.
Теперь, когда любовь к графу пробудила в ней многие незнакомые прежде чувства, она знала, что это желание.
Это не была та любовь, которая пришла к невинной Теодоре. Это было страстное влечение, которого он не мог скрыть. И Теодора вдруг поняла, отчего лорд Ладлоу так саркастичен и рад при случае отпустить колкое замечание, от которого его губы кривились в язвительной усмешке. Он завидует графу! Не только его богатству, но тому, что леди Шейла у его ног, не замечая вокруг никого, включая лорда Ладлоу… Это осложняло и без того запутанное положение дел в замке. И Теодора была рада, когда ланч окончился.
— Погода сегодня хорошая, и я хочу поехать кататься, — повелительно провозгласила леди Шейла, адресуя сообщение графу.
Теодора постаралась подавить в себе разочарование, когда граф согласился покатать леди Шейлу в своей двуколке. Теперь ей, Теодоре, придется остаться в замке… Картина, как они сидят рядышком и граф отпускает ей комплименты, а она прижимается к нему бедром, коленкой, локтем, совершенствуя этот беспроигрышный способ соблазнения… эта картина явственно предстала перед ее мысленным взором. Это была злая ревность, но Теодора отчаянно цеплялась за то, чтобы назвать это страданием. Ревность была унизительна, страдание же — чувство возвышенное.
Отец, однако, был настроен решительно — ему не терпелось увидеть все картины, и Теодора отправилась вместе с ним обходить замок. Отец не переставал делиться с ней впечатлениями, но она изо всех сил пыталась не терять нить его рассуждений, хотя это ей удавалось с трудом. Наконец он устал, и она убедила его отправиться в спальню и отдохнуть.
— Количество предстоящей работы в этом замке меня ужасает! — заключил он перед расставанием.
— Знаю, папа, — согласилась с ним Теодора, — и ты не можешь сделать все это сам. Ты можешь только дать графу совет и помочь ему найти кого-то, кто будет здесь жить и реставрировать картины, одну за другой.
Повисла короткая пауза, прежде чем Александр Колвин произнес:
— Я займусь ими сам. Не могу даже подумать о ком-то, кому я мог бы доверить Ван Дейка и уж тем более — Пуссена.
Теодора не стала с ним спорить.
Зная, что будет там одна, она отправилась во французский садик, чтобы полюбоваться на золотых рыбок. Девушка представила себе графа-мальчика, который запустил их в каменную чашу и потом приходил смотреть на них день за днем, чтобы убедиться, что все они живы. И тут ее пронзила мысль: у графа должен быть собственный сын, который унаследует замок и продолжит род Хэвершемов!
