Он кивнул.
— Вот только еще раз проверю, не разрушилось ли что после короткого замыкания. И пойдем. Ты пока литературку поштудируй. Пригодится. Там закладки вложены. Мне полчаса понадобится.
На стеллажах вдоль стены операционной громоздились десятки толстых томов в твердых обложках и сотни тонких в мягких.
Матвей уселся за компьютерный стол, а я подошел к стеллажам. Здесь было все, по крайней мере, все, что мне было известно: истории Карамзина, Соловьева, Льва Гумилева, лекции Ключевского, книги Платонова, Скрынникова, работы немца Кампенгаузена, русские летописи, сборники былин, сказаний и всякое другое. Все прочитать и четырех лет не хватит. Я открыл наугад из Н. М. Карамзина, где заложена была закладка.
«Не знаем всех обстоятельств, знаем только, кто и как погиб в сию пятую эпоху убийств. Шурин Иоаннов князь Михайло Темгрюкович, суровый азиатец, то знатнейший воевода, то гнуснейший палач — вдруг, сраженный опалою, был посажен на кол.
Вельможу Ивана Петровича Яковлева, брата его, Василия и воеводу Замятню Сабурова засекли, а боярина Салтыкова постригли в монахи Троицкой обители и там умертвили. Иоанн отравил одного из своих любимцев Григория Грязного, князя Гвоздева-Ростовского и многих других…»
Неплохо!
Я взял другой том. Из В. О. Ключевского:
«Превратив политический вопрос о порядке в ожесточенную вражду, в бесцельную и неразборчивую резню, он своей опричниной внес в общество страшную смуту, а сыноубийством подготовил гибель всей династии.
Успешно начатые внешние предприятия и внутренние реформы расстроились, были брошены недоконченными по вине неосторожно обостренной внутренней вражды…»
У С. М. Соловьева было:
«…Более чем странно смешение исторического объяснения явлений с нравственным их оправданием… Можно ли оправдать человека нравственной слабостью, неумением устоять против искушений, неумением совладать с порочными наклонностями своей природы?
Бесспорно, что в Иоанне гнездилась страшная болезнь, но зачем же было позволять ей развиваться? Мы видим в нем сознание своего падения.
„Я знаю, что я зол“, — говорил он…»
«Ничего себе, времечко, — подумал я. — Немудрено, что Леху там прихватило!» Но, странное дело, желание мое туда отправиться не стало меньше.
* * *
— Ну, слава Богу, все поправил, — сказал Матвей, поворачиваясь вместе с креслом.
— И что, уже можно попробовать? — спросил я на всякий случай. Любопытство меня уже разбирало. Стрелу времени прямо при мне поворачивали в обратную сторону.
— Легко, — сказал Матвей. — Вот только уровень сигнала надо уменьшить на всякий случай. Мы вместе пойдем. Выбирай себе героя: монах Досифей, из иосифлян, проповедник, лекарь Алоиз Фрязин, из Милана на царской службе, папский легат Антонио Поссевино, католический священник, посланник римского папы при Московском дворе, отшельник заволжский, старец Зосима, неистовый «нестяжатель» и знаменитый Московский юродивый Геннадий Костромской. Все это исторические персонажи, допущенные к царскому двору.
— Геннадий Костромской, — сказал я. — Юродивый. Он мне как-то по духу ближе будет.
— Ну а я тогда монах Досифей, иосифлянин. Давай, я первый пойду. А ты за мной. Вот вторая система, рядом с первой.
Интересно, какого героя выбрал Леха, наш вечный д′Артаньян, когда бросился в бой? А я почти не сомневался, что он бросился. Я спросил:
— А переодеваться нужно? Как в гримерной?
Матвей ответил:
— Хочешь переодевайся, но это не обязательно. Будешь виртуально переодет. Это мы только вначале считали, что грим и переодевание обязательны. А потом поняли, мозг сам достраивает недостающие детали, уж не знаю как.
— Занимательно, — сказал я. — Спрошу у Лехи. Ложимся, что ли?
— Давай, — скомандовал он. — Не бойся, мы идем только на первый уровень. А их всего четыре.
— А я и не боюсь, — сказал я, укладываясь на стол пациента. — Следственно-розыскные мероприятия начинаются!
— Продолжаются, — поправил Матвей.
Но, если говорить честно, у меня было такое чувство, какое случалось в детском саду, когда нас водили на анализ крови.
* * *
Согнувшись в три погибели, я вылез на резное крыльцо, на солнечный белый свет. Его отблески нестерпимо сияли на слюдяных стеклах стрельчатых окон. Снежные шапки лежали на каменных маковках соборных стен. Ярым золотом блистали купола и кресты сорока сороков церквей Москвы белокаменной. Белые вертикальные столбы дымов из сотен труб упирались в ясное голубое небо. Матвей нетерпеливо топтался на ступеньках, дожидаясь меня.
