Впереди со сверкающим посохом, усыпанном каменьями, выступал митрополит Макарий. За ним два архимандрита торжественно прижимали к груди знаки царского достоинства: скипетр и державу. Третий на золотом подносе нес животворящий крест. Двое других держали на вытянутых ладонях бармы и шапку Мономаха. Солнце многократно дробилось в драгоценных оправах.
Далее духовник Благовещенского собора кропил толпу святою водою направо и налево. За ним выступал молодой царь, тоже весь золотой и торжественный. Кроме наших с Досифеем голых лиц, это была третья безбородая физиономия во всей многоликой толпе мужиков, совсем молодое, почти мальчишеское лицо с твердо насупленным взором, напоминающее лицо молодого артиста Черкасова из фильма Эйзенштейна об Иване Грозном. За Иваном валила толпа бояр и царедворцев.
Отдельной стаей держались безбородые нахальные мальчишки — царевы сверстники, дружки. Среди них выделялся статностью и благородством князь Андрей Курбский, я его узнал. Он прошел совсем рядом со мной, и я услышал скрип его узорных сафьяновых сапожков с загнутыми вверх носками — последний крик моды.
Двоих еще я почему-то тоже знал: князя Юрия Глинского, дядю царя Ивана по матери и его брата Михаила Глинского. Не знаю, что со мной случилось, но я просунул руку под локоть стрельца и дернул князя Юрия за длинный рукав шубы.
— Берегись, князюшко, — сами собой промолвили мои губы. — Огня горючего бойся этим летом. Грехи многие на плечах твоих. Ох, грехи тяжкие!
Князь Юрий испуганно оглянулся на меня и отдернул локоть.
— Молись за меня, божий странник, — сказал он и прошел мимо, крестясь.
Я и сам испугался. Монах Досифей таращился на меня во все глаза.
— Не торопись, блаженный! Ведь сказано, не нарушай закона причинности. Смотри, проиграешь!
— Я и не нарушаю, — ответствовал божий человек Геннадий. — Все сбудется, брат.
* * *
В собор никого не пустили. Прошли только сопровождающие лица. И их было с избытком. У дверей два послушника вежливо, но решительно отсекали людской поток. Толпа не расходилась.
Из открытых дверей храма долетали бессвязные звуки и басом возглашаемое время от времени: «Алилуйя!» Понять звуки из церкви было невозможно, но я помнил из Костомарова, что говорил Макарий, и переводил благостно внимающей толпе.
— … И пусть Всевышний оградит сего Христианского Давида силою Святого Духа, и пусть усадит он его на престол добродетели и дарует ужасный лик для строптивых и милостивый лик для послушных… И пусть Господь всемогущий даст своему помазаннику и силу, и душу, и власть для свершения его воли!
— Многая лета! Многая лета! — донесся хор из-за двери. Затем смолкло. Это митрополит надел венец на голову Иоанна. Донеслись невнятные возгласы поздравлений.
Наконец в дверях собора показался великий князь Московский и всея Руси Иоанн Васильевич в знаках царской власти. Князь Юрий Васильевич, глухонемой, родной брат царя, осыпал его в церковных вратах и на лестнице золотыми монетами из мисы, которую нес за ним дядя царя Михайло Глинский. Князь Юрий Васильевич по слабости своей телесной не мог ничего нести, дай бог руку поднять с горстью монет и бросить их в спину старшего брата.
Царь со свитой прошел мимо. На безбородом лице его играл отсвет божественного помазания. Шаги были плавными и твердыми, грудь вздымалась свободно.
Народ, дотоле безмолвный и неподвижный, сразу же после прохода свиты по ковровой дорожке, как безумный, смял ряды стрельцов, которые тотчас же расступились, и кинулся собирать с пола золотые денежки, обдирать «царское место», отрывая лоскуты камки и паволоки на сувениры и помины. При этом все кричали, рыдали, ругались, толкались, дрались и давили друг друга.
Только монах Досифей и блаженный Геннадий Костромской оставались неподвижны. Не потому, что считали неприличным добычу сувениров. Мы просто знали, что из виртуального мира пронести в реальный невозможно ничего, кроме эмоций.
Слава Всевышнему, никого не затоптали до смерти от охватившего всех верноподданнического восторга.
