Анастасiя - страница 28

— Навеки, навеки, — повторяла про себя Анастасия, ощущая в своей ладони его твердую руку.

Её осыпали с головы до ног зерном и золотыми монетами. Толпа колыхалась перед ними, расступаясь, и смыкалась позади, как пологая волна за кормой лодки. И долго кипела, хватая, подбирая рассыпанное золото и серебро.

Все это время она оставалась с ним, как единое целое. И совсем уже слилась в душной опочивальне — сеннике постельном, устроенном по традиции на двадцати семи пшеничных снопах, чтобы у царской четы потомство было здоровеньким. И свечи свадебные, витые стояли рядом, пятифунтовые жениха и четырехфунтовые, в три четверти аршина невесты. И караваи были. И покрывало от свода на сеннике постельном из заморских шелков… И напитки, и стекляницы, из которых невесте даже пробовать не потребно было по свадебному чину.

Анастасия совсем растворилась под пуховыми перинами, провалилась в мучительное сладкое забытье.

В этом своем путешествии Геннадий Костромской никаких следов пребывания Лехи д′Артаньяна в шестнадцатом веке не обнаружил. Правда не очень и старался, если говорить откровенно. Не до того было.

Родословная Анастасии Романовой-Захарьиной.

Если смириться с неудобной и грязной одеждой, то жизнь в образе Геннадия Костромского, который я, Анатолий Завалишин, уже не в первый раз примерял на себя, не лишена была приятности. После забот Алоиза Фрязина, когда каждый день расписан был по минутам, жизнь юродивого Геннадия полна оказалась свободы и воли.

Геннадий Костромской был известный по Москве божий человек. Кто считал его просто безумным, кто принимал за личность, в которую вселились бесы, а кто почитал святым, разносящим слово Божие по странам и весям. Но все верили, что он великий предсказатель, провидец грядущего, пророк. Единого его слова ждали и боялись. Самое главное, я был свободен в этом качестве, мог предсказывать, мог юродствовать — никто слова не говорил.

Некоторые богатые люди за честь почитали зазвать Геннадия в дом, накормить, напоить и поговорить о жизни: что было, что будет, чем сердце успокоится.

В этих разговорах я изо всех сил старался быть осторожным и не разрушать запрограммированного хода вещей, но это не всегда удавалось.

Однажды я за два дня предсказал апрельский пожар 1547 года на Арбате. Но для этого не обязательно было знать историю. Достаточно было видеть вечерами, как ветер снопами разносит искры из труб по всему деревянному городу с сараями, заборами и стогами сухого сена, стоящего с зимы во дворах для прокорма скотины.

Строительных норм и правил пожарной безопасности в ту пору еще не придумали, а земля и тогда по Москве ценилась высоко.

Все знали, что я за две недели предсказал, например, великий смотр царских невест. Ну, здесь я согрешил: дата известна была из истории Ключевского и Соловьева.

В облике Геннадия Костромского я сравнительно легко и быстро обжился в прошлом времени. Существование божьего человека без определенного места жительства, бомжа по-нашему, облегчалось тогда уважительным отношением общества к маргиналу. Там считалось, что, если ты не такой, как все, это влияние высших сил, может быть, Бога, может быть, Дьявола. В обоих случаях ощущалось некое могущество. В те суровые времена не забивали бомжей до смерти, не отбирали у них бутылку с остатками спиртного.

Поэтому и пожрать доставалось чаще и поспать холодными ночами в каком-нибудь теплом местечке. По этим причинам и стража не трогала убогих, бездомных, только беззлобно отгоняли иной раз, когда не положено было пускать посторонних, не причиняя физического вреда.

Нищих в те поры было много, не меньше, чем сейчас.

Это и тогда была профессия.

Кто-то, тряся обрубками рук или ног, давил на жалость, изображая жертву татарского набега. Был один, Селиваном-жмуриком звали, так он все время в гробу проводил. Приносил на паперть гроб. Укладывал рядом крышку, сам ложился в гроб, складывал на груди руки, лежал и молчал. Только глаза шевелились туда-сюда.

Этот Селиван-жмурик по праздничным дням полную крышку гроба собирал деньгами и натурой. Народ тогда был более отзывчивым.