Приложив лионские трусики со сдержанно-скромными кружевами к низу живота, я решила, что они смотрятся идеально, чего не скажешь о том месте, к которому я их прижимала. В результате я забралась в обширный «шанхайский сосуд» с безопасной бритвой в руке и, высунув язык, занялась делом, за которым меня и застигла Мартина.
До этой секунды я не думала не только, к примеру, об Элистере, но и ни о ком вообще. В свое кабаре я хожу работать — считать деньги, и даже всерьез не успела настроить себя на то, что хорошо бы и самой потанцевать. А тут, под взглядом Мартины, я начала краснеть, особенно вспомнив, что все равно ведь Мартина должна затем выливать из сосуда воду с предательски плавающими там жесткими курчавыми волосками.
Но такие события все равно лишь улучшают настроение. И оно было просто прекрасным, когда я уселась в китайском халате на балконе, кормить саму себя и двух майн. Зрелого, деликатного и желторотого Афонсо, который умел говорить «а — маия», и такого же желторотого, но незрелого — с хохолком на голове — нахального Чана, который говорить пока не пытался.
Оба устроились на спинке пустого раттанового кресла на моем балконе и ждали, пока Мартина внесет тарелочку с ломтиками папайи и манго, а также тосты и кофе. Тосты как раз и входили в сферу интересов этой пары.
Я поглощала завтрак и, как всегда, представляла, как я выгляжу снизу — с тихой, пустынной Келавай-роуд, куда только-только начали проникать лучи солнца. Лучи эти пронзали пространства между стволов деревьев, параллельно земле, и в них поднимались облачка пыли от метел на длинных рукоятках, которыми шаркали женщины с лицами, укутанными до бровей.
Конечно, я выглядела хорошо, и очень хорош мой домик. Не самый богатый в Пенанге, не то что особняки на Нортхэм-роуд, но зачем одинокой молодой женщине большой дом?
Человек должен жить там, где ему хочется жить. А именно — здесь. С маленьким, украшенным фарфоровой лампой балконом, с которого видна золотая игла ступы буддийского храма на Бирма-роуд — слева, наискосок через перекресток. С несуразно громадным дуриановым деревом, нависающим над черепичной крышей, с мангустиновым деревом и деревом джамбу, бородатым от лиан. С Афонсо и Чаном, и самое главное — с волшебным стеклянным шаром цвета бледной бирюзы, наглухо вцементированным в черепицу.
Шар этот был здесь всегда, до нас, и даже мама не знала, кто и зачем его взгромоздил на крышу. Я всегда думала, что он волшебный и сулит мне зачарованную жизнь.
Я и сегодня так думаю.
После завтрака я упаковала платье и белье в бумажный пакет, уложив его в корзинку велосипеда. Туда же поместила флакончик «Гималайского букета» («раскрытый дворцовый секрет махараджей»), той же марки тальк, туалетную пудру, лосьон и тоновые пудры. И по набирающей силу жаре поехала в центр, в начало Пенанг-роуд, в «Элизе». Размышляя, удастся ли мне поспать там после обеда где-нибудь в уголочке — впрочем, какие пустяки, можно отоспаться завтра!
Длинный, длинный день, полный приготовлений. Вот уже спала послеполуденная жара, пришел вечер, я сижу на нашем втором этаже, где редким посетителям предоставляют небольшие комнаты (тихий ужин, легкая игра или разговор, но не более того), а вообще-то здесь — канцелярия и комнаты для артистов.
В гримерной готовится к триумфу Магда — полуодетая, с густо наведенными глазами, а я слабым голосом пытаюсь ее увещевать:
— Магда, дорогая, только не так, как в прошлый раз, — что ты там такое начала играть неожиданно для всех? Вагнера на саксофоне?
— Да Моцарта же, — призналась Магда сквозь булавки в зубах. — Навеяло. А что — прекрасная вещь для джаза: «Susanna, sortita…» Амалия, милая, под настроение можно делать всё. Я, по крайней мере, уже это самое «всё» слушала и играла столько раз… Столько раз… Страшно об этом подумать — чего я только не играла! Я даже помню то время, когда эту штуку, которую мы будем сегодня делать, полагалось писать «джасс».
Тут Магда начала, крутясь перед зеркалом, приподнимать и критически осматривать разные выдающиеся части своего сплошь веснушчатого тела, приговаривая:
