Потом вспоминали свое знакомство, состоявшееся по инициативе деятельного Баранова, и занятия индейским языком долгими зимними вечерами, которые в итоге сблизили их. Смеялись над первыми попытками общения на весьма непривычном для европейцев языке индейцев.
– Большое спасибо вам, Павел Кузьмич. Без знания языка тлинкитов мне, честно говоря, и делать сейчас среди них нечего было бы.
– Не прибедняйтесь, Алексей Михайлович, – улыбнулся тот. – При ваших способностях вы рано или поздно все равно овладели бы их языком, просто потеряв при этом некоторое время. Я же ведь тоже начинал когда-то с чистого листа. А что касается благодарности, то переадресуйте ее лучше Александру Андреевичу. Я ведь всего лишь честно отрабатывал деньги, которыми вы щедро оплачивали мою посильную помощь в обучении вас индейскому языку.
– Не скромничайте, Павел Кузьмич! Я же прекрасно видел, как вы вкладывали в наши занятия всю душу.
– Исключительно из-за вашего рвения, Алексей Михайлович.
Оба рассмеялись, почувствовав родство душ.
При прощании Алексей Михайлович протянул Павлу Кузьмичу довольно значительную сумму денег, но тот с исказившимся от гнева лицом сделал шаг назад и спрятал руки за спину.
– Вы опять за свое, Алексей Михайлович?! И вам не стыдно?!
– Нисколько. Вот пить ваш ром мне было действительно стыдно. А эти деньги я предлагаю вовсе не вам, а вашей матушке. На лечение. Для меня они здесь, сами знаете, ничего не значат, а вот вашим родителям, дай Бог им здоровья, могут сослужить добрую службу. Это, если хотите, мой товарищеский подарок родителям человека, которого я глубоко и искренне уважаю, и вы не вправе отказать мне в моем желании подтвердить это. Так что берите деньги и не смущайтесь.
Чуть поколебавшись, Павел Кузьмич, окончательно сбитый с толку железной логикой Воронцова, все-таки взял предложенную тем сумму, и на его глазах навернулись слезы благодарности.
* * *
Селение взбудоражилось. Индейцы с настороженными лицами поглядывали в сторону гор, к чему-то прислушиваясь. Задрав морды, протяжно выли собаки.
– Что случилось, Чучанга? – спросил помощника Воронцов, обеспокоившись столь странным поведением людей и животных.
– А ты разве ничего не слышишь, Алеша? – удивленно и даже с некоторым испугом спросил тот.
Алексей Михайлович прислушался. Со стороны гор действительно доносился приглушенный расстоянием рев какого-то зверя. Он недоуменно пожал плечами:
– Ну и что?
– Это Уманга, злой дух! Он требует новую жертву!
– Какую еще… жертву?
– Очередную девушку! – почти озлился индеец непонятливости белого человека.
Алексей Михайлович опешил:
– Зачем?!
Чучанга посмотрел на него остановившимся взглядом: неужели совсем дурак?
– Чтобы съесть ее! – уже с нескрываемой злостью ответил он.
И тут Воронцов все понял. На дворе – весна, самое голодное для хищников время. Молодняк, которым можно было бы полакомиться, отбив от стада, еще не народился. А напасть на лося, с его ужасными рогами да мощными копытами, или, к примеру, на кабана с острыми как бритва клыками – себе дороже. Вот дикий зверь и ревет с голоду, а суеверные индейцы, отождествив его со злым духом, собираются преподнести ему в жертву девушку, дабы умилостивить. Дикость какая-то!
– И как же выглядит этот ваш… злой дух?
– Уманга каждую весну является к нам в образе гризли, огромного серого медведя, – прошептал Чучанга, словно опасаясь, что тот может его услышать.
– Но у вас ведь есть ружья, чтобы застрелить его!
Глаза Чучанги испуганно округлились, он протестующе замахал руками.
– Что ты, что ты, Алеша?! Уманга бессмертен! Он же дух! Просто является к нам в образе медведя…
Воронцов понял, что переубеждать индейца, повязанного по рукам и ногам древними предрассудками, бесполезно.
* * *
Вождь уже снаряжал отряд, которому надлежало отвести в горы девушку, выбранную для заклания.
– Томагучи, – обратился к нему Алексей Михайлович, – а не лучше ли просто-напросто пристрелить этого зверя?
– Ты обезумел, Алеша?! Любой индеец нашего племени скажет тебе, что пули отскакивают ото лба Уманги, как вон от того камня! – Он указал пальцем на большой валун.
