Пальцы коснулись поверхности и тут же увязли в ней.
Дыхание перехватило от острой боли, будто сдирают кожу. Будто живьём в кипяток. Или тысяча игл под ногти.
— А-а-а, — крик раздавался откуда-то сверху, будто кричала не она.
Будто её уже двое.
Рука там, за преградой, окутанная странными синеватыми бликами, выглядела, словно в рентгеновских лучах: кости и тени прозрачной как вода плоти.
«Костяная нога», — мелькнуло в голове понимание.
Последний глоток воздуха, распирающего лёгкие.
Последний крик.
И в следующее мгновение толчок в спину. Пелена распахнулась, опаляя ледяным жаром. Боль волной окатила тело, выдавливая глазницы, сдирая глотку.
И тут же отступила, баюкая прохладой и тишиной.
Лерка, тяжело дыша, распахнула глаза: она стояла в необъятном круглом зале, стены которого утопали в неверном синем сиянии. Высокий, уходящий в бескрайние небеса, купол. По центру, слева и справа темнели широкие тоннели, ведущие в неизвестность.
Лерка посморела назад, туда, откуда только что пришла и откуда еще доносился, словно перезвон хрустальных колокольчиков, серебристый звон, медленно тая.
Там, в темноте коридора Дома на Фестивальной, — Лерка видела через мерцающий синевой полог, — по-прежнему стоял Гришка и виновато улыбался. Развел руками, девушка прочитала по губам:
— Прости, оно когда быстрее — легче.
* * *
— Эй, Ушакова, ты чего здесь?
Голос знакомый, обеспокоенный.
Лерка, забыв о Гришке и его сомнительной помощи, резко обернулась: перед ней, посреди окутанного спокойной синевой пустого зала, неуверенно пожимая острыми плечами, стояла Софья Синицына. Бледная, в знакомой до боли любимой клетчатой рубашке.
— Сонька, — выдохнула Лера имя подруги, не зная, радоваться или нет неожиданной встрече.
Синицына выглядела встревожено и болезненно. Вцепившись в запястье, она нервно растирала руку.
— Ушакова, я тебя спрашиваю, ты чего здесь делаешь?! — в голосе подруги послышалось раздражение.
— Сонь, не ожидала тебя здесь увидеть, на границе. Ты зачем здесь? — Лерка торопливо соображала, что сказать подруге. Помня об агрессивном поведении Даши, она опасалась, что и Соня здесь поменялась.
Синицына поморщилась, отвернулась порывисто. На глазах выступили слёзы.
— Послушай… Ты слышишь? — она порывисто вытерла лицо тыльной стороной ладони.
Лерка ничего не слышала. Звуки, доносившиеся до неё, монотонно-печальные всхлипывания, соединялись в одну неразборчивую песню.
Спустя мгновение она стала разбирать слова, тихие, едва различимые в общем рое:
— За что, Господи… Я не могу больше… Как я без тебя буду… Мне же ничего больше не надо… Прости меня, Сонечка… Что не уберегла, не сохранила тебя, моя кровиночка, родненькая моя…
Лерка раскрыла рот: как такое возможно? Здесь, рядом с погибшей подругой, она отчётливо слышала плачь тёти Полины.
Сонька всхлипнула:
— Это она на кладбище, Лер. На могиле моей, — она вытерла ручейки слёз. — Каждый день приходит. Отца на работу провожает и приходит. И плачет всё время. Я же сделать ничего не могу. Ничем помочь не могу. Она меня не слышат. Зовёт всё время.
Лерка протянула руки, привлекла к себе подругу:
— Сонька, кто же там знает, что здесь всё так… Что больно так.
Лера чувствовала тепло, исходившее от подруги, ощущала пусть и призрачную, но плоть. Сонька, знакомым движением подтерев сырость под носом, хрипло шептала:
— Я же понимаю, что она мама, что ей больно, что она помочь просит, а я… а я же ничего отсюда сделать не могу. Прихожу сюда и кричу… И каждый день словно заново умираю.
— Бедная ты моя, — Лерка почувствовала, как по её собственным щекам текут слёзы, голос осип от удушья и сочувствия. — Так на границе только слышно?
Сонька мотнула головой:
— Везде слышно. Сюда пришла, думаю, вдруг, она меня почувствует, поймёт, что не надо больше. Что я здесь иначе с ума сойду…
Она отстранилась, заглянула в Леркины глаза:
— Баба Стёпа велела терпеть, сказала, потом легче будет… Потом радоваться, сказала, буду, когда поминать станут. Я головой-то понимаю, но сюда прихожу, ноги сами несут.
— А Дашка где?
Соня тяжело выдохнула, безутешно махнула рукой:
— Я ее не видела с того дня, как нас сюда утащила мара. Но слухи ходят нехорогие: там вообще все плохо. Мать в больнице. Себя винит, руки наложить на себя пыталась, едва откачали. Отец болеет. Дашка мечется между мирами, покой её никак не возьмёт… Волот узнает, за Ахерон сошлет, или сразу, к Нерождённым, — она передёрнула плечом, нахмурилась, посмотрела на Лерку пристально. — Так ты сюда зачем пожаловала? Слышу, сердце твоё бьётся. Значит, живая, не пришёл твой час. Проводник, вон, — она кивнула на прильнувшего к прозрачной пелене Гришке, — мнётся.
