Алхимическое активное воображение - страница 13
<…>
Исторический сдвиг в мировом сознании в сторону мужского компенсируется в первую очередь хтонической женственностью бессознательного. Действительно, некоторые дохристианские религии дифференцировали мужской принцип в форме диады „Отец-Сын“, что должно было иметь крайне важное значение для христианства. Если бы бессознательное было просто дополнительным, этот сдвиг сознания сопровождался бы акцентированием на Матери и Дочери, для чего под рукой лежал необходимый материал в мифе о Деметре и Персефоне. Но, как показывает алхимия, бессознательное выбрало скорее тип „Кибела-Аттис“ в форме prima materia и films macrocosmi, доказывая этим, что оно не дополнительно, а компенсаторно. Это показывает, что бессознательное совершает акт не просто противоположный сознанию, но изменяет его в манере оппонента или партнера. Тип Сына не вызывает Дочь из глубины „хтонического“ бессознательного как дополняющий образ — он вызывает другого Сына. Этот примечательный факт, по-видимому, связан с инкарнацией в нашу земную человеческую натуру чисто духовного Бога, совершенную Святым Духом, оплодотворившим чрево Пресвятой Девы. Так высшее, духовное, мужское вошло в низкое, земное, женское; и, соответственно, Мать, которая противостояла миру Отца, приспособила себя к мужскому принципу и с помощью человеческого духа (алхимии или „философии“) произвела Сына — не антитезу Христа, но его хтонического двойника, не божественного человека, а мифическое существо, единосущее с природой Праматери. И как задачей „высшего“ Сына является спасение человека микрокосма, так функцией „нижнего“ сына является salvator macrocosmi»[16].
Я процитировала этот отрывок, поскольку здесь ясно сформулировано то, что все алхимики постоянно чувствовали, но как-то не решались сформулировать для себя. Они прожили этот миф, так сказать, но, за очень немногими исключениями, они никогда не понимали совершенно ясно связи того, чем они занимались, с христианством.
Можно сказать, что это противопоставление подводного течения алхимии и официального христианского вероучения было началом того, что мы теперь называем расколом между религией и естествознанием. Как общекультурный лозунг, он сейчас очень подробно обсуждается, и в целом проблема решается с помощью глупых и благовидных фраз и обобщений. Например, многие ученые выполняют свою практическую работу — изучают генетику или что бы там ни было — с чисто материалистической точки зрения, а по воскресеньям они по-прежнему исповедуют в неловком виде свое христианство, но им бы не понравилось слишком близкое сравнение этих двух вещей в рамках их собственной психики. Можно поэтому сказать, что это один из величайших расколов в нашей современной цивилизации, обеспечивающий напряженность между алхимической и христианской символикой. Но алхимики еще могли сдерживать противоположности вместе путем своего слегка небрежного образа мышления, а также потому, что они находились в выгодном положении, проецируя свои главные озабоченности в материю, так что это не относилось лично к ним — это было то, что происходило в реторте, а не внутри них.
XVII век был тем критическим моментом, когда алхимия раскололась и стала чисто экстравертной естественной наукой. В то же время возникла еще одна проблема, поскольку подводное течение алхимии и слой христианского вероучения несли две совершенно разные тенденции. Постепенно, в том же веке, выяснилось, что алхимия была также религиозной проблемой, и два слоя приблизились друг к другу. Там, где этот факт просто игнорировали и отбрасывали, люди просто мужественно продолжали заниматься тем, что они называли чистой наукой, без дискуссий по поводу Святого Духа и Бога — все такое было ерундой и не имело ничего общего с химией, которая была чисто практической наукой. Религия была отложена на дальнюю полку и извлекалась на свет лишь по воскресеньям. Другие, однако, видели или, по крайней мере, углядывали то, что Юнг вновь открыл, — что алхимия включает большой опыт, принадлежащий области религии
