Правители, равно как и мудрые и образованные мужи сообщества, глубже осознавали и признавали добрые качества Эстер, нежели люди простые. Предубеждения, которые они разделяли с последними, были усилены в них железным каркасом умозаключений, отчего избавление от упомянутого требовало куда большего труда. И все же день за днем их кислые и жесткие морщины расслаблялись в нечто, что с течением лет могло бы вырасти в выражение почти благожелательности. Такова была природа людей высокого положения, которое и обязывало их надежно хранить общественную мораль. В частной же жизни Эстер Принн вполне прощали ее моральную неустойчивость, даже более того, начинали смотреть на алую букву как на символ, но не того единственного греха, который она совершила давно и за который с тех пор так безотрадно расплачивалась, а множества благих деяний, совершенных ею с тех пор. «Видите ту женщину с вышитым знаком на груди? – говорили они чужакам. – Это наша Эстер, Эстер из нашего города, что так добра к бедным, так готова помочь больным и утешить отчаявшихся!» Затем, ибо люди от природы склонны говорить о себе самое худшее, когда оно выражено в других, сама природа вынуждала их шепотом пересказывать темный скандал давно минувших лет. Что ничуть не умаляло того факта, что в глазах рассказчика алая буква все равно обладала эффектом креста на груди монашки. Она наделяла носительницу определенной святостью, давая возможность безопасно ходить посреди людских страданий. Попади она между воров, буква бы ее сберегла. Многие говорили, и многие же верили, что однажды индеец пустил стрелу в этот знак и та, ударившись о букву, безвредно отскочила в траву.
Эффект этого символа – или, точнее, положения относительно общества, которое символ означал, – оказанный на сознание Эстер Принн, был мощным и вполне очевидным. Весь свет и грациозный орнамент ее характера погас под воздействием алого клейма и давным-давно покинул ее и осыпался, оставив голые резкие очертания, которые могли бы показаться отвратительными друзьям или компаньонам, окажись у нее последние. Даже привлекательная внешность ее претерпела подобную перемену. Частично, возможно, это объяснялось продуманной строгостью ее платья, частично отсутствием проявления малейшей женственности в ее манерах. То была печальная трансформация, поскольку ее густые блестящие волосы теперь были либо отрезаны, либо настолько тщательно сокрыты под чепцом, что ни одна прядка больше не сияла под солнцем. Частично по упомянутым причинам, но, скорее, еще и по каким-то другим, казалось, что в лице Эстер не осталось ничего, что могло бы привлечь Любовь; в самом теле ее, до сих пор похожем на восхитительную статую, не осталось ничего, что Страсть мечтала бы сжать в своих объятиях, и грудь ее больше никогда не могла бы стать мягкой подушкой Влечению. Некоторые атрибуты покинули ее, те самые, наличие которых жизненно важно для сохранения женственности. Так часто случается, когда женщина встречает и проживает опыт особо тяжкий. Будь эта женщина самой нежностью, она умрет. А если выживет, то нежность либо вытравится из ее души, или – что создаст тот же внешний эффект – забьется так глубоко в ее сердце, что больше никогда не сможет выбраться наружу. Последняя теория, скорей всего, вернее. Она, однажды бывшая женщиной и прекратившая быть таковой, могла бы в любой момент снова стать прежней, необходимо было лишь волшебное прикосновение для превращения. И мы еще увидим, коснется ли Эстер Принн впоследствии таковое.
Бóльшая часть мраморной холодности выражения ее лица приписывалась обстоятельствам ее жизни, которые от страсти и чувств отвратили ее к одним только мыслям. Оставшись одна в этом мире – одна, что касалось зависимости от общества, и с маленькой Перл, которую нужно было защищать и направлять, одна, без надежды вернуть свое положение, не презирай она саму мысль о его желанности, – Эстер сбросила с себя обрывок разбитой цепи. Мирские законы были не властны над ее разумом. То был век, в котором человеческий интеллект, недавно освобожденный, был более активным, нежели в минувшие столетия. Люди меча свергали знать и королей. Люди, которые были храбрее прежних, свергали и перекраивали – не в прямом смысле, но в сфере теории, которая была истинным их обиталищем, – всю систему древних предрассудков, построенную на устаревших принципах. Эстер Принн прониклась этим духом. Она приобрела свободу мысли, которая в ту пору была довольно распространена по иную сторону Атлантики, но которая для прародителей, узнай они о подобном, была бы преступлением куда более серьезным, нежели получение алой метки. В одиноком коттедже на берегу моря к Эстер приходили мысли, не осмеливавшиеся входить ни в один другой дом Новой Англии; призрачные гости, что могли бы стать для мыслителя столь же гибельными, как демоны, если бы кто-то увидел их стучащими в ее дверь.
