Охваченный гротескным ужасом этой картины, священник, сам того не сознавая и к собственному испугу, внезапно расхохотался. И тут же ему ответил звонкий, воздушный детский смех, в котором с сердечной дрожью – он сам не знал, от боли она родилась или от радости, – он опознал смех маленькой Перл.
– Перл! Маленькая Перл! – воскликнул он после секундной паузы и заставил себя понизить голос. – Эстер! Эстер Принн? Это вы?
– Да, это я, Эстер Принн! – ответила она с ноткой изумления, и священник услышал, как ее шаги приближаются от тротуара, по которому она шагала. – Это я, а со мной моя маленькая Перл.
– Откуда ты идешь, Эстер? – спросил священник. – Что привело тебя сюда?
– Меня пригласили к умирающему, – ответила Эстер Принн. – К губернатору Уинтропу, чтобы снять с него мерки для погребальных одежд, а теперь я возвращаюсь с ними домой.
– Подойдите же сюда, Эстер, ты и маленькая Перл, – сказал преподобный мистер Диммсдэйл. – Вы обе уже побывали здесь, но меня тогда не было с вами. Поднимитесь же сюда снова, и мы будем стоять здесь втроем.
Она молча поднялась по ступеням и встала на эшафот, держа за руку маленькую Перл. Священник потянулся ко второй руке девочки и взялся за нее. И в тот же миг он словно ощутил сильнейший прилив новой жизни, иной жизни, что потоком захлестывала его сердце и струилась затем по всем его венам, словно мать и дитя подпитывали своей жизненной теплотой его почти оцепеневшую систему. Все трое сформировали словно электрическую цепь.
– Пастор! – прошептала маленькая Перл.
– Что ты хочешь, дитя? – спросил мистер Диммсдэйл.
– А ты будешь стоять тут со мной и мамой завтра в полдень?
– Нет, не так, моя маленькая Перл, – ответил священник, поскольку новая сила того момента влилась и в ужас перед публичным разоблачением, который так долго мучил его, и теперь он дрожал от сплетения старого ужаса и некоей странной радости. – Нет, дитя мое. Я буду стоять с тобой и твоей матерью в иной день, но не завтра.
Перл рассмеялась и попыталась отдернуть руку. Но священник быстро ее поймал.
– Еще немного, дитя мое, – сказал он.
– Но ты пообещай, – попросила Перл, – что возьмешь за руки меня и маму и завтра днем?
– Не тогда, Перл, – вновь ответил священник. – В другой раз.
– А когда в другой раз? – настаивало дитя.
– В день Страшного Суда, – прошептал преподобный, и, как ни странно, ощущение того, что он был профессиональным учителем истины, заставило его ответить именно так. – Тогда и там, перед престолом Судии, твоя мать, и ты, и я должны будем стоять рядом. Но дневной свет этого мира не должен видеть наших встреч!
Перл снова рассмеялась.
Но прежде чем мистер Диммсдэйл закончил говорить, грозовое небо осенила широкая и далекая вспышка света. То был, без сомнения, один из тех метеоров, что часто предстают взорам ночных наблюдателей, сгорая дотла в верхних слоях атмосферы. Но это сияние было настолько сильным, что сумело осветить плотную тучу между небом и землей. Огромное облако стало похоже на купол мощнейшей лампы. Знакомые очертания улицы стали видны ясно, как днем, но при этом с оттенком жути, что всегда отличает знакомые предметы в непривычном ранее освещении. Деревянные дома, с их выступающими ярусами и причудливыми острыми крышами; двери и пороги с растущей рядом ранней травой; огороды, чернеющие свежевспаханной землей, и даже рыночная площадь, граничащая с зелеными насаждениями, – все стало видимым, но со своеобразным оттенком, который придавал иную моральную интерпретацию обычным вещам этого мира, словно рождавшимся заново. И в этом свете стояли священник, прижимавший руку к сердцу, и Эстер Принн, с вышитой алой буквой на груди ее платья, и маленькая Перл, сама по себе символ, была связующим звеном между ними. Они стояли в странном и мрачном свечении, словно то был свет, раскрывающий все тайны, рассвет дня, что должен был объединить всех, кто принадлежит друг другу.
В глазах маленькой Перл светилось волшебство, а на ее лице, которое она подняла к священнику, была та самая лукавая улыбка, так часто придававшая ей эльфийские черты. Она отняла руку у мистера Диммсдэйла и указала на другую сторону улицы. Но он, прижав обе ладони к сердцу, устремился взглядом в зенит.
