Для Клиффорда было уже слишком поздно беспокоиться о добром мнении общества и защищаться от злых пересудов прошлого формальными доказательствами. Больше всего он нуждался в любви немногих избранных, но никак не в признании или даже уважении неизвестного большинства. Последнее возможно было бы получить, если бы хранители его благополучия сочли разумным подвергнуть Клиффорда неминуемому воскрешению прежних страданий, однако для комфорта ему требовались лишь спокойствие и забвение. Долгие мучения, выпавшие на его долю, невозможно было ничем компенсировать. Ничтожные попытки исправить прошлое зло, которые мог бы предложить Клиффорду мир, явились с большим запозданием после того, как агония закончила свою ужасную работу над ним, и теперь могли вызвать лишь смех, настолько горький, что бедному Клиффорду так уже не рассмеяться. Правда заключается в том (и это очень жестокая правда, но дающая нам надежду на высшую справедливость), что ни одна великая ошибка, совершенная нами или по отношению к нам, в нашем смертном мире никогда не бывает исправлена. Время, постоянное изменение обстоятельств, неотвратимость смерти делают компенсацию невозможной. Если спустя немалое количество лет правда все-таки торжествует, мы не находим места, где можно было бы применить эту справедливость. Наилучшим лечением для страдальца является смерть, при которой он сбрасывает свою ранее казавшуюся неотъемлемой испорченную оболочку.
Шок от смерти судьи Пинчеона оказал устойчивое, живительное и крайне полезное влияние на Клиффорда. Этот сильный и грозный человек являлся для Клиффорда кошмаром. Он не мог свободно вздохнуть, заключенный в сферу столь злоумышленного влияния. Первый эффект свободы, который мы наблюдали в бесцельном побеге Клиффорда, оказался лишь болезненным оживлением. Отдохнув от него, Клиффорд уже не погрузился в былую апатию. Впрочем, он так и не получил возможности в полную силу раскрыть свои качества. Однако он достаточно восстановил их, чтобы оживить свой характер, показать свойственное ему природное изящество и стать человеком почти что прежней глубины личности, но менее меланхоличным, чем раньше. Он был вполне очевидно счастлив. Если бы мы могли позволить себе паузу для того, чтобы описать очередную картину его повседневной жизни, со всеми доступными ему отныне возможностями удовлетворить свою инстинктивную тягу к Прекрасному, прежние сцены в саду, столь милые его сердцу, стали бы выглядеть жалкими и тривиальными в этом сравнении.
Довольно скоро после того, как изменилось их благосостояние, Клиффорд, Хепизба и малышка Фиби – с полного согласия своего художника – решили оставить старый разрушенный Дом с Семью Шпилями и поселиться в новом обиталище, в элегантном загородном доме покойного судьи Пинчеона. Почтенный петух и его семейство уже переехали туда, после чего две курицы начали непрерывно откладывать яйца с явным намерением, следуя долгу их чести и совести, продолжить свой великолепный род отпрысками, которые превзойдут поколения прошлого века. В назначенный день отъезда главные персонажи нашей истории, включая доброго дядюшку Веннера, собрались в приемной.
– Загородный дом определенно весьма хорош, насколько можно судить по плану, – заметил Холгрейв, когда компания обсуждала свое будущее. – Однако меня удивляет, что наш покойный судья – будучи столь богатым и собираясь передать свои накопления собственному потомству – создал свой чудесный образец домашней архитектуры из дерева, а не камня. Юные поколения его рода могли бы менять интерьер согласно собственным вкусам и представлениям об удобстве, в то время как его внешний вид с течением лет становился бы все более почтенным, тем самым создавая впечатление постоянства, которое я считаю необходимым для всякого счастья во все времена.
– Надо же! – воскликнула Фиби, глядя на художника с бесконечным изумлением. – Как поразительно изменились ваши идеи! Каменный дом, надо же! А две или три недели назад вы, кажется, желали, чтобы люди обитали в чем-то столь же хрупком и временном, как птичьи гнезда!
