– Что ж, дитя, возможно, и умер! – ответила Хепизба с пустым холодным смешком. – Но в старые дома вроде этого, знаешь ли, мертвые люди вполне способны вернуться! Увидим. И, кузина Фиби, раз уж после всех моих слов мужество тебя не покинуло, наше расставание может быть не столь скорым. Добро пожаловать, дитя, на эти дни в тот дом, который может предложить тебе твоя родственница.
С этим умеренным, но отнюдь не холодным подтверждением своего гостеприимства Хепизба поцеловала ее в щеку.
Затем они спустились под лестницу, где Фиби – не столько беря на себя дела, сколько притягивая их естественным магнетизмом своей внутренней деловитости, – приняла самое деятельное участие в приготовлении завтрака. Хозяйка дома тем временем, как обычно свойственно персонам ее сухого и сдержанного склада, в основном стояла в стороне, желая помочь и все же понимая, что врожденная неспособность к подобным занятиям скорее всего заставит ее только мешать. Фиби и огонь, на котором закипал чайник, отличались одинаковой яркостью и весельем. Хепизба наблюдала за ними, скованная собственной неторопливостью – неизбежным следствием долгого отшельничества. Однако она не могла не интересоваться и даже восхищаться готовностью, с которой ее юная сожительница подстраивалась под обстоятельства и приводила дом и его устаревшую утварь в полное соответствие своим потребностям. Все занятия явно давались ей без всякого усилия, она то и дело начинала напевать, и песни ее оказались крайне приятны для слуха. Эта естественная музыкальность делала Фиби похожей на птичку в кроне тенистого дерева и наводила на мысль о том, что жизненный поток журчит в ее сердце, как журчит ручей, пробираясь по прелестной маленькой долине. Она обладала веселым живым характером и находила удовольствие в своей живости, тем самым наделяя прелестью все свои занятия, – то была черта Новой Англии, золотая нить в мрачной старой паутине пуританизма.
Хепизба достала старые серебряные ложки с фамильным гербом и чайный сервиз китайского фарфора, раскрашенный гротескными фигурами людей, птиц и чудовищ на столь же гротескном ландшафте. Эти нарисованные фигуры жили, по-видимому, очень ярко в своем нарисованном мире, поскольку цвета их до сих пор не поблекли, хотя чайничек и чашки были столь же древними, как и само искусство чаепития.
– Твоя пра-пра-пра-прабабушка привезла их с собой, когда вышла замуж, – сказала Хепизба Фиби. – Она была из Девенпортов, из хорошей семьи. Это были едва ли не первые чашки в нашей колонии, и, если одна из них разобьется, с ней разобьется и мое сердце. Хотя и абсурдно говорить так о хрупкой чашке после всех ужасных событий, которые я смогла пережить.
Чашки – которыми не пользовались, возможно, со времен юности Хепизбы, – хранили немалое количество пыли, которую Фиби смыла с такой осторожностью и тонкостью, что владелица этого бесценного фарфора была вполне удовлетворена.
– Какая же ты чудесная хозяюшка! – воскликнула последняя, улыбаясь и в то же время так усиленно хмурясь, что эта улыбка казалась полоской солнца под тяжелой грозовой тучей. – А обладаешь ли ты и другими талантами? А с книгой ты столь же хорошо управляешься, как с чашками?
– Боюсь, не настолько. – Фиби рассмеялась над простодушным вопросом Хепизбы. – Но прошлым летом я была школьной учительницей для младших детей нашего округа и могла бы ею оставаться.
– Ах! Это просто прекрасно! – заметила старая дева, выпрямляя спину. – Но это ты наверняка унаследовала от матери. Ни один Пинчеон никогда не стремился к учению.
То было очень странное, но от этого не менее искреннее подтверждение того, что люди гордятся недостатками куда больше, чем талантами, поскольку Хепизба обладала врожденной неспособностью, можно сказать, всех Пинчеонов приносить хоть какую-то пользу. Она считала это наследственной чертой, и так, возможно, это и было, однако чертой нездоровой, свойственной семействам со слишком богатой родословной, которые мнят себя выше общества.
Не успели они встать из-за стола, как резко зазвенел колокольчик лавки, и Хепизба отставила свою недопитую чашку с таким безбрежным отчаянием, что на нее больно было смотреть. В нелюбимых делах второй день зачастую бывает хуже первого. Мы возвращаемся, словно на дыбу, а все конечности еще хранят память о предыдущей пытке. Так или иначе, Хепизба была совершенно уверена, что никогда не привыкнет к этому назойливому шумному колокольчику. Особенно отвратительным он казался теперь, когда ее окружали антикварный фарфор и серебряные ложечки с семейными гербами и можно было наслаждаться мыслями о тонких материях, к которым совершенно не относились встречи с грубыми покупателями.
