В те времена грошовые лавочки были едва ли не единственным источником дохода для женщин, оказавшихся в том же положении, что и наша несчастливая отшельница. С ее близорукостью и дрожащими пальцами, одновременно тонкими и неловкими, она не могла стать вышивальщицей, хотя ее шитье лет пятьдесят назад было поистине образцовым. Часто она задумывалась о том, чтобы открыть школу для маленьких детей и когда-то даже пыталась читать букварь, чтобы подготовиться к выполнению учительского долга. Однако любовь к детям и тогда не трогала сердце Хепизбы, а теперь оно впало в оцепенение, едва ли не смертное; она наблюдала за окрестными ребятишками из окна своей спальни и сомневалась в том, что выдержит более близкое общение с ними. К тому же в наши дни сама азбука стала наукой столь сложной для понимания, что ей уже не обучали простым указанием на буквы. Современные дети могли научить старую Хепизбу большему, чем старая Хепизба могла бы научить дитя. А потому – хоть сердце ее не раз леденело от одной только мысли о том, что придется войти в столь жуткий контакт с миром, которого она так долго избегала, в то время как каждый новый день отшельничества подпирал новым камнем резную дверь ее уединения, – бедняжка приговорила себя к старому окошку витрины, ржавым весам и пыльному денежному ящику. Она могла бы медлить еще немного дольше, но было еще одно обстоятельство, пока остающееся тайной, которое заставило ее поторопиться с решением. И потому в свое время были сделаны скромные приготовления, и теперь ее предприятие ожидало открытия. В ее родном городе уже существовало несколько подобных лавочек, и некоторые из них были расположены в домах столь же древних, что и Дом с Семью Шпилями, а в одной или двух, возможно, за прилавком стояла не менее благородная старая леди, с родословной, не уступавшей родословной Хепизбы Пинчеон.
Однако стоит честно признаться, что было нечто крайне забавное в том, как старая леди готовила лавочку к появлению в ней публики. Она на цыпочках подкралась к витрине – так осторожно, словно кровожадный злодей мог наблюдать за ней из-за старого вяза, готовясь немедленно лишь ее жизни. Вытянув длинную сухощавую руку, она клала бумажный сверток с перламутровыми пуговицами, варган или любую другую мелкую безделушку на надлежащее место и тут же отступала в сумрак, словно стремясь никогда больше не появляться на свет. Можно было даже представить, что леди желала встречать своих покупателей невидимкой, как бестелесное привидение или колдунья, призрачной рукой подавая товары пораженным и напуганным покупателям. Но Хепизба не позволяла себе подобных мечтаний. Она хорошо знала, что вынуждена будет выйти вперед и показаться людям такой, какая она есть, но, подобно другим чувствительным персонам, оттягивала этот момент до последнего.
Но его нельзя было оттягивать бесконечно. Солнце уже озарило фасад противоположного здания, окна которого отражали свет, пробивавшийся сквозь густые ветви вяза и проникавший в лавочку, подсвечивая ее интерьер. Город, похоже, просыпался. Тележка пекаря уже протарахтела по улице, прогоняя остатки ночной тишины нескладным перезвоном колокольчиков. Молочник носил свои бидоны от дома к дому, а вдали слышался рожок рыбака. Все эти мелочи не укрылись от внимания мисс Хепизбы. Момент настал. Дальнейшее промедление могло лишь продлить ее страдания. Других занятий у нее не осталось, нужно было лишь снять засов с двери лавочки, оставив проход свободным и, более того, приглашающим, словно старых друзей дома, всех прохожих, чей взгляд могли привлечь товары на витрине. Последнюю задачу мисс Хепизба выполнила, позволив засову упасть с оглушительным, как показалось ее напряженным нервам, грохотом. Затем – словно теперь, когда последний барьер между нею и внешним миром оказался разрушен, поток несчастий готов был хлынуть на нее в тот же миг, – она убежала за прилавок, рухнула в древнее кресло и зарыдала.
Наша бедная старая мисс Хепизба! Сколь тяжело автору, который стремится отобразить натуру во всем разнообразии ее проявлений и обстоятельств, как можно более четкими линиями и истинными оттенками, видеть настолько мрачное и абсурдное состояние, безнадежно смешанное с чистейшим надрывом, который придала ему сама жизнь! Каким трагическим достоинством, к примеру, можно было бы украсить эту сцену! Как выиграло бы наше повествование от упоминания какого-нибудь давнего прегрешения, однако наш главный персонаж – не юная прекрасная девушка и даже не леди с остатками былой красоты, истрепанной штормами печали, но сухопарая, пожелтевшая, измученная артритом старая дева в шелковом платье с длинной талией и в ужасающем подобии тюрбана на голове! Ее обличье даже не ужасно. От полной невыразительности ее спасают лишь близоруко нахмуренные брови. И, наконец, самым выдающимся событием ее жизни, похоже, является то, что спустя шестьдесят лет безделья она нашла необходимым заработать себе на хлеб, устроив крошечную лавочку. И все же, если мы посмотрим на все героические похождения человечества, мы можем найти в них подобное переплетение низкого и тривиального с высочайшими пиками радости или печали. Жизнь наша создана из мрамора и грязи. И, без глубочайшей веры в бесконечное понимание и симпатию силы, наблюдающей за нами с Неба, мы могли бы заподозрить в том недобрую насмешку, неумолимо нахмуренные брови на суровом лике нашей судьбы. То, что называют поэтическим озарением, является даром увидеть в этой сфере странно переплетенных элементов подлинную красоту и величие, вынужденное облачаться в столь унылое рубище.
