— Бегу, извините, Глеб.
Алена схватила из шкафа пальто, на ходу надевая его, закрыла кабинет на ключ и виновато обратилась к Кате:
— Вот видишь, опять все на бегу… Так мы с тобой и не договорили. Но это важно! Поэтому пообщаемся завтра.
Катя, сильно хромая и опираясь на палочку, проводила Алену до лифта.
— Не волнуйтесь, Алена Владимировна. — И, лукаво прищурившись, добавила: — Сергееву — пламенный привет!
Красивая серебристая машина мчалась по подмосковному шоссе, оставляя позади пригороды, застроенные в лихорадочном беспределе архитектурными мутантами, и открывая израненному городской сутолокой взгляду ширь вечереющих полей и лугов. Алена давно не видела так много неба и с волнением всматривалась в покрытую таинственными сумерками природу. Она отвыкла от такого пейзажа и теперь, испытывая первобытное чувство сопричастности с тем, что бежало за окном, дивилась той торжественной многозначительной строгости, с которой готовила себя природа к подступающей зиме. Оголенные потемневшие березы с почти надменным одиночеством проживали свою наготу, и их смиренная стойкость ожидания пушистого белого одеяния вселяла надежду дожить до лучших времен, когда всегда верный заведенному обычаю Творец невидимым могущественным жестом снимет наложенный на природу обет безбрачия и жизнь выплеснет себя благословенной весенней вседозволенностью. И тогда отхлынет у берез кровь зимнего румянца, побледнеют они корой, заневестятся кудрями сережек… И трудно будет поверить, что совсем недавно гляделись строгими темными монашками…
Алена приоткрыла окно и вдохнула густой пряный запах — щемящий запах земли, несущий такую бездну информации человеку, что у Малышки внезапно закружилась голова. Она вдруг вспомнила день, когда хоронили Оболенскую. Было холодно, и на кладбище вот так же мощно, промозгло и неотвратимо пахло свежевзрытой горечью мокрой, тяжелой земли. Тогда было много хризантем, и они тоже горько и надсадно пахли…
— О чем вы? — прервал затянувшееся на много километров молчание Глеб.
Алена подняла стекло и вопросительно взглянула на его сглаженное сумерками лицо.
— О чем вам так тяжело вздыхается?
— Да так… Просто вспомнила запах хризантем и подумала, что они пахнут разлукой, расставанием.
— Возможно, — вежливо согласился Глеб. — А какие цветы пахнут счастьем?
— Ну, запахи — дело субъективное, я бы даже сказала — интимное. Лично для меня — фрезии. Все разного цвета, и никогда не угадаешь, какой из них ты предпочтешь на сей раз. Счастье — это же как пунктир — проживаешь коротенький миг, а дальше — разрыв, бездна, и главное — не ухнуть в нее, непременно дождаться следующего спасительного «тире». В запахе фрезий — дерзком, хмельном, чувственном — существует намек на эту мгновенность.
Алена внезапно почувствовала дикую усталость и затихла, а Глеб, чутко подчиняясь ее настроению и промолчав еще несколько километров, тихо сказал:
— Вы поразительная женщина…
— Почему? — так же тихо спросила Алена.
— Вы даже не спрашиваете, куда мы едем.
Алена, не поворачивая головы, ответила:
— Потому что я знаю, что мы едем туда, куда вы меня привезете. — И, помолчав, добавила с улыбкой в голосе: — И надеюсь, сдержите слово и накормите меня ужином.
Глеб тряхнул головой, что, видимо, означало обещание сдержать слово, включил фары и протолкнул диск, вставленный в магнитофон. Полилась тихая, грустная мелодия. Алена мысленно отдала должное тонкой организации Глеба. Эта музыка, она как бы порождала тот неяркий печальный свет, который отвоевывал у тьмы бегущую впереди машины дорогу. Эту музыку конечно же написал Глеб. Алена повернула к нему голову, и он утвердительно кивнул.
Впереди показался небольшой поселок, обнесенный высоким ажурным забором. Глеб пультом открыл раздвижные ворота, и автомобиль плавно въехал на территорию парка или хорошо ухоженного леса, ярко освещенного теплым, желтым светом. Около роскошного трехэтажного дома Глеб остановил машину.
— Приехали!
Алена вылезла на улицу и сразу ощутила сладкое бремя свалившейся тишины и покоя. Пахло хвоей и еще чем-то заморским, экзотическим.
— Так вот чем для вас пахнет счастье!
