— Проклятая страна, — резко жестикулируя сказал Юцер, — в которой вместо того, чтобы обсуждать наличие и величину таланта у моей дочери, я забочусь только об идиотской проблеме разрешений и виз. И черт с ним, с талантом, понимаешь? Талант выявляет случай, рок, если хочешь, мойры и парки, а тут все вопросы решают три буквы, какая-то идиотка в отделе виз и регистраций и, как ни абсурдно — управдом.
Гец согласно кивнул. Об уходе Чока он говорить не хотел, поскольку это вынудило бы его рассказывать о скандале, который закатила София, да и о многом другом, о чем Гец не хотел ни думать, ни тем более рассуждать вслух.
Они уже собрались расходиться, и Гец подумывал о том, чтобы напроситься к Юцеру на стакан чая и партию в шахматы, но в этот момент увидел Любовь. Она шла в сторону сквера, плохо освещенного, густо заросшего зеленью и почти безлюдного в это время суток.
Гец решил, что Любовь направляется на свидание с Чоком, который, видно, сидит в этом сквере с чемоданом. Напряженно-злое лицо Любови, ее решительная походка и стиснутые кулачки вполне подходили для подобного предположения. Ей было сейчас не до Чока, она была раздражена необходимостью объяснений. Скорее всего, дело кончится ссорой, подумал Гец, хорошо бы быть там после того, как это случится. Все-таки, мальчишка оказался в ужасной ситуации: ни дома, ни любимой, и все в один день.
Юцер тоже заметил Любовь и тоже забеспокоился. С момента приезда домой, Любовь закрылась дома, старалась реже выходить на улицу, и Таня, ее подружка, в ответ на обеспокоенные вопросы Юцера сказала ему, что дело в Шурике. Юцер уже советовался и с городским прокурором, и со знакомым адвокатом. Оба обещали ему поговорить с начальником милиции. Оба заверили, что при наличии предыдущей судимости справиться с оболтусом будет просто. Но Шурик все еще был на свободе, Юцер сам видел его у своего дома утром.
— Пойдем поглядим, куда это она идет, — предложил Юцер Гецу и только тогда заметил, что его друг уже направляется к ступенькам, ведущим в сквер.
Они шли быстро, почти бежали, но Любовь шла еще быстрее и вскоре скрылась между деревьями.
— Постоим, — предложил Юцер.
Они остановились, Юцер вытащил из кармана трубку и уже собирался полезть в карман за табаком, когда раздался крик. Кричала Любовь.
— Не смей! — услыхали они.
В ответ раздался издевательский мужской смех. Гецу показалось, что мужчина пьян. Смех не выдерживал тональность, ерзал, сползал и снова пытался выпрямиться.
— Уйди по-хорошему! — крикнула Любовь. — Уйди, гадина!
Юцер и Гец понеслись к кустам. Мужской смех захлебнулся, голос ойкнул, матерно выругался и начал сползать, превратился в бормотание, а потом в стон.
Когда им наконец удалось пробраться за кусты, они не сразу поняли, в чем дело. Темнота стояла кромешная. Гец посветил фонариком, который всегда носил с собой, чтобы проверять рефлекс зрачка у пациентов. Фонарик был маленький, да еще заклеенный черной бумагой с небольшим отверстием посередине. Света он давал мало, и луч был узкий. Гец водил фонариком, высвечивая то ветку, то прядь волос, пока Юцер не перехватил проклятое устройство и не содрал черный фильтр. Даже так охватить всю сцену разом фонарику не удалось.
Любовь была жива. Она стояла спиной к Юцеру и Гецу, тяжело дышала и глядела в одну точку, не поворачивая головы, не двигаясь, словно остолбенела. Юцер начал шарить светом по кустам напротив. Вначале фонарик показывал только темно-зеленые, пыльные, мясистые листья, наложенные друг на друга, словно чешуя. Свет спустился ниже и высветил чью-то макушку с растрепанными русыми волосами. Потом появилось лицо, бледное, искаженное гримасой, с открытым ртом. Юцер узнал Шурика. Луч спустился по шее к груди и там, во влажном пульсирующем темном пятне, появилась рукоятка ножа, узкая, фасонисто изогнутая, в нехитром узоре темных и светлых шашечек, образовывавших у пятна, у кармашка клетчатой рубашки перевернутую букву Ш.
— Любушка, доченька, — простонал Юцер.
Любовь обернулась. На ее лице не было ни ужаса, ни страха. Оно было сосредоточено и выдавало напряжение мысли.
