Солдат улыбнулся, встал и посмотрел Джошу в глаза.
— Я мог бы распять твоего отца и выкорчевать ту гниль, что погубила моего солдата.
— Я знаю, — сказал Джошуа.
— Спасибо, — сказал Юстус.
Центурион надел шлем и забрался в седло. А потом повернулся ко мне:
— Что стало с той хорошенькой маленькой сердцеедкой, которая от вас ни на шаг не отходила?
— Съела наши сердца, — ответил я. Юстус расхохотался:
— Будь осторожнее, Джошуа из Назарета. — Он натянул поводья, развернул коня и был таков.
— Ступай с Богом, — сказал ему вслед Джошуа.
— Отлично, Джош. Так и надо показывать римлянам, что будет, когда настанет Царство Божие.
— Заткнись, Шмяк.
— Ой, подумаешь — ты его надул, делов-то. Вернется он домой, а его друг по-прежнему — ни жив и ни мертв, так сказать.
— Помнишь, что я тебе говорил у ворот Гаспарова монастыря, Шмяк? Если кто-то постучит, я его впущу.
— Фу, опять притчи. Ненавижу.
Тивериада лежала в часе быстрой езды от Капернаума, а потому уже к утру нас достигли вести из гарнизона. Слуга Юстуса исцелился. Не успели мы дозав-тракать, как в дом Петра постучались четверо фарисеев. Они искали Джошуа.
— Ты совершил исцеление в Шабат? — спросил самый старый — седобородый, в талесе, с филактериями на руках и лбу.
(Ну и крендель. Естественно, у нас у всех есть филактерии, в которых держат исписанные молитвами пергаменты: их получает каждый мужчина, когда ему исполняется тринадцать. Однако через пару недель начинаешь делать вид, что они потерялись. Их никто не носит. С таким же успехом можно таскать плакат: «Здрасьте, я набожный придурок». Этот же на лбу носил кожаную коробочку размером с кулак. Выглядел он при этом… ну, в общем, как человек, привязавший к голове кожаную коробочку. Еще что-то надо объяснять?)
— Славные филактерии, — сказал я.
Ученики захихикали. У Нафанаила хорошо получалось ржать по-ослиному.
— Ты нарушил Шабат, — упорствовал фарисей.
— Мне можно, — ответил Джош. — Я Сын Божий.
— Ох, блять, — выдохнул Петр.
— Удачно тебе их просветить, Джош, — сказал я.
В следующий Шабат в синагогу пришел человек с усохшей рукой, и после проповеди, при стечении пятидесяти фарисеев, специально собравшихся в Капернауме на случай, если произойдет нечто подобное, Джошуа сказал человеку, что все грехи его прощены, а затем исцелил сухую руку.
Наутро фарисеи слетелись к дому Петра, аки стервятники на падаль.
— Никто, кроме Бога, не может прощать грехи, — сказал тот, кого они избрали своим депутатом.
— Вот как? — ответил Джошуа. — Значит, ты не простишь того, кто против тебя согрешит?
— Никто, кроме Бога.
— Ладно, я запомню, — сказал Джош. — А теперь, если вы здесь не для того, чтоб услышать благую весть, ступайте прочь.
И Джошуа зашел в дом Петра и закрыл за собой дверь. Фарисей из-за двери заорал:
— Ты богохульствуешь, Джошуа бар Иосиф, ты…
Поскольку я стоял прямо перед этим скандалистом — и я знаю, делать этого не следовало, — я его треснул. Не в зубы, не куда-то, а прямо в филактерию. Кожаная коробочка под моим кулаком взорвалась, и пергаментные ленты медленно спорхнули на землю. Я треснул его так быстро, что он, наверное, решил: это что-то сверхъестественное. Из группы, столпившейся за ним, раздались вопли протеста: мол, так нельзя, меня следует побить камнями, высечь плетьми и так далее. Моя буддистская терпимость была на исходе.
И я треснул его еще. В нос.
На сей раз он рухнул. Его поймали два дружка, а еще один выступил из толпы и полез за чем-то в свой кушак. Я знал, что если они захотят, то замесят меня довольно быстро, но, думаю, они вряд ли решились бы. Трусы. Я схватил человека, который вытаскивал нож, выкрутил оружие у него из рук, всадил железное лезвие меж камней в стене дома, обломил его и вернул рукоятку.
— Уходи, — сказал я человеку очень тихо.
Он ушел — и все его дружки с ним вместе. Я зашел в дом — посмотреть, как справляются с кризисом Джош и остальные.
— Знаешь, Джош, — сказал я, — мне кажется, самое время расширять пастырство. У тебя тут уже много сторонников. Может, нам перебраться на другой берег? Вообще из Галилеи — на некоторое время.
— Проповедовать язычникам? — спросил Нафанаил.
