Я кивнул и помахал легионеру на прощанье:
— Обычные еврейские заскоки. Не обращай внимания. Шимми Фиделис.
— Надо будет разыскать Иоанна, когда с родней поздороваемся, — сказал Джошуа.
— Думаешь, он в самом деле выдает себя за Мессию?
— Нет, но похоже, он знает, как Слово нести.
Через полчаса мы въехали в Назарет.
Наверное, мы рассчитывали на большее. Ликующие толпы у городских ворот, детишки бегут за нами по пятам и умоляют рассказать о наших великих приключениях, смех и слезы, поцелуи и объятья, сильные плечи, что пронесут героев-завоевателей по родным улицам. Забыли мы об одном: пока мы путешествовали, искали приключений и развлекались чудесами, народ в Назарете жил в своей повседневной срани — и чем больше проходило дней, тем больше срани копилось. Когда мы подъехали к прежнему дому Джоша, брат его Иаков работал во дворе под навесом — строгал из оливковой деревяшки распорку для верблюжьего седла. Я сразу понял, что это Иаков: у него был тонкий крючковатый нос Джоша и широко посаженные глаза, но лицо обветреннее, а тело — крепче и тяжелее от мускулов. Выглядел он лет на десять старше моего друга, а не на два года моложе.
Он отложил свой струг и вышел на солнце, прикрывая ладонью глаза.
— Джошуа?
Джош длинным хлыстом похлопал верблюда под коленями, и животина опустила его на землю.
— Иаков! — Джошуа соскочил с верблюда и подбежал к брату, раскинув руки, но Иаков отступил.
— Пойду скажу матери, что вернулся ее любимый сын. — Иаков отворотил лицо, и слезы буквально брызнули из глаз моего друга в дорожную пыль.
— Иаков, — едва не взмолился он. — Я же не знал. Когда?
Тот повернулся и посмотрел брату в глаза. Во взгляде его не было ни жалости, ни горечи — только злость.
— Два месяца назад, Джошуа. Иосиф умер два месяца назад. О тебе спрашивал.
— Я не знал. — Руки Джоша по-прежнему были распростерты, но объятий так и не случилось.
— Иди в дом. Мама тебя ждет. Каждый день она первым делом спрашивает, не сегодня ли ты вернешься. Иди в дом. — Иаков отвернулся, когда Джош прошел мимо, а затем посмотрел на меня: — Его последние слова были: «Передай байстрюку, что я его люблю».
— Байстрюку? — переспросил я, заставляя верблюда пригнуться и спустить меня наземь.
— Он так всегда Джоша называл. «Интересно, как там наш байстрюк поживает. Интересно, где теперь наш байстрюк». Только и разговоров что о байстрюке. И мамаша талдычит, как Еша делал то и Еша делал это. И какие великие подвиги совершит наш Еша, когда вернется. А кто все это время за братьями и сестрами присматривал, кто о них заботился, когда отец заболел? Да еще моя собственная семья в придачу. И какое мне за все это спасибо? Я хоть одно доброе слово услышал? Нет — я лишь Джошу дорогу мостил. Ты себе даже не представляешь, что значит быть по жизни вторым после Джоша.
— В самом деле, — ответил я. — Когда-нибудь обязательно расскажешь. Ладно, передай Джошу, если понадоблюсь, я буду в доме моего отца. Он-то хоть жив еще, надеюсь?
— Да. И мать твоя — тоже.
— Здорово. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то из братьев сообщал мне плохие новости.
Я повернулся и повел верблюда прочь.
— Ступай с Богом, левит, — бросил мне вслед Иаков. Я обернулся:
— Иаков, а знаешь, ведь написано сие: «На труды имеешь ты право, но не на плоды оных».
— Ни разу не слыхал. Где такое написано?
— В «Бхагавад-гите», Иаков. Такая длинная поэма о том, как идти в бой, и там бог одного воина говорит ему: не стоит волноваться, что придется поубивать всех сородичей в битве, потому что они уже мертвы, только еще не знают об этом. Сам не понимаю, с чего мне это в голову пришло.
Отец долго сжимал меня в объятиях — я уж подумал, он сейчас мне грудную клетку сплющит, — а потом передал меня в руки матери, которая занялась примерно тем же, после чего, судя по всему, опамятовалась и принялась колошматить меня по голове и плечам сандалией, которой управлялась с поразительной для своего возраста скоростью и проворством.
— Шлялся где-то семнадцать лет и что — написать не мог?
— Ты же читать не умеешь.
— И потому ты весточку дать не удосужился, умник? Трепку я отражал, направляя энергию матери прочь от себя, как учили в монастыре, и вскоре по первое число досталось двум пацанчикам, которых я не узнал. Опасаясь судебных исков от посторонних людей, я перехватил материнские руки и прижал их к ее бокам, а сам глянул на отца, кивнул на карапузов и вопросительно воздел брови, имея в виду:
