— Жить будешь. Шишка и две ссадины, но выживешь. Ты не можешь исцелять самого…
Джошуа покачал головой.
— Эй, ты только глянь, — воскликнул путешественник, державший тряпицу, которой вытирался Джош. Пыль и кровь из его ран оставили на тряпке изумительное подобие его лица, отпечатались даже пятерни, которыми он держал холстину.
— Можно, я себе возьму? — спросил попутчик. Говорил он на латыни, только с каким-то странным акцентом.
— Почему нет? — ответил я. — А вы, парни, откуда будете?
— Мы из Лигурийского племени — территории к северу от Рима. На реке По есть город, называется Турин. Слыхали?
— Не-а. Знаете, парни, делайте с этой тряпкой что хотите, но я вам скажу: у меня на верблюде есть кое-какие убойные эротические рисунки с Востока. Придет время, и они будут стоить целую кучу денег. Я же могу уступить их вам прямо сейчас по вполне пристойной цене.
Но туринцы увалили, вцепившись в жалкую грязную тряпку, словно в священную реликвию. Вот же бестолочь — да они не поймут подлинного искусства, даже если их к нему гвоздями приколотить. Я перевязал Джошу раны, и мы вписались на ночлег.
Наутро мы решили не оставлять верблюдов здесь и возвращаться домой по суше, через Дамаск. Выехав из городских ворот, Джошуа чего-то вдруг засуетился.
— Я не готов быть Мессией, Шмяк. Если меня зовут домой, чтобы вести народ наш, то я даже не знаю, откуда начинать. Я понимаю, чему хочу учить, но у меня пока нет слов. Мельхиор был прав. Прежде всего остального нужно слово.
— Ну, оно же не явится тебе вспышкой молнии прямо тут, на дороге в Дамаск, Джош. Так просто не бывает. Очевидно, ты должен всему научиться в свое время. Как всякому овощу свое время, ба-ба-ба и бу-бу-бу…
— Отец мог бы облегчить мне все это ученье. Просто сказал бы, что надо сделать, и все.
— А интересно, как поживает Мэгги? Не растолстела?
— Я тебе тут о Боге толкую, о Божественной Искре, о том, как Царство Божие нашим людям принести.
— Знаю. Я о том же. Ты все это один хочешь провернуть, без помощников?
— Наверное, нет.
— Вот я и подумал о Мэгги. Когда мы уходили, она уже была умнее нас с тобой — может, она и сейчас умнее?
— Она и впрямь умная была, да? Рыбаком все хотела стать… — Джош ухмыльнулся. Сразу видно — мысль о Мэгги его приободрила.
— Ей ведь нельзя рассказывать о шлюхах, Джош.
— А я и не буду.
— О Радости и о девчонках тоже. Или о беззубой грымзе.
— Да не буду я ей ни о чем рассказывать. Даже о яке.
— У нас с яком ничего не было. Мы даже не разговаривали.
— А знаешь, у нее уже, наверное, дюжина детишек.
— Знаю, — вздохнул я. — Они должны были быть моими.
— И моими, — вздохнул Джошуа в ответ.
Я взглянул на него: мой друг покачивался рядом на мягких верблюжьих волнах. Он смотрел куда-то на горизонт, и вид у него при этом был весьма унылый.
— Твоими и моими? Ты считаешь, они должны были быть твоими и моими?
— Ну да. А почему нет? Ты же знаешь, как я люблю всех маленьких…
— Иногда ты такой остолоп.
— А как думаешь — она нас вспомнит? То есть вспомнит, какими мы тогда были?
Я немного подумал и содрогнулся.
— Надеюсь, что нет.
Не успели мы въехать в Галилею, как до нас стали доходить слухи о том, что творит в Иудее Иоанн Креститель.
— Сотни последовали за ним в пустыню, — услышали мы в Гишале.
— Некоторые говорят, он — Мессия, — сказал нам один человек в Баке.
— Его Ирод боится, — шепнула женщина в Кане.
— Еще один чокнутый святой, — скривился римский солдат в Сефорисе. — Евреи их плодят, как кролики. Я слыхал, он всех несогласных топит. Первая разумная мысль с тех пор, как меня откомандировали в эту проклятую глухомань.
— Могу я узнать твое имя, солдат? — осведомился я.
— Кай Юний, Шестой легион.
— Спасибо, мы тебя запомним. — И Джошу: — Кай Юний: первая шеренга, когда начнем выпихивать римлян из Царства Божия в геенну огненную.
— Что ты, сказал? — с подозрением спросил римлянин.
— Ничего-ничего, не стоит благодарности, ты это заслужил. Пойдешь правофланговым в самой первой шеренге, Кай.
— Шмяк! — рявкнул Джош, а когда я соизволил обратить на него внимание, прошептал: — Постарайся все-таки, чтобы нас не бросили в тюрьму, пока мы не добрались до дома. Прошу тебя.
