— Джош. Как ты это сделал?
— Понятия не имею.
— А такие штуки что — все время теперь будут?
— Наверное.
— И у нас все время будут крупные неприятности, так?
— Я тебе кто — пророк?
— Я первый спросил.
Джошуа уставился в небо, словно в трансе.
— Видал? Ничего не боится.
— Она же просто здоровая змея, чего ей бояться? Джошуа нахмурился.
— Не прикидывайся дурачком, Шмяк. Нас спасли змея и девчонка. Я даже не знаю, что об этом думать.
— А зачем вообще об этом думать? Случилось — и дело с концом.
— Ничто не случается, кроме как по воле Господа, — ответил Джошуа. — Иначе не сходится с заветом Моисея.
— Может, про это в каком-нибудь новом завете говорится, — сказал я.
— Ты ведь не прикидываешься, правда? — спросил Джошуа. — Ты действительно дурачок.
— Мне кажется, ты ей понравился больше меня, — сказал я.
— Змее?
— Ага, а дурачок из нас двоих — я?
Прожив и умерев, как мужчина, не знаю, смогу ли я описать сейчас свою детскую любовь, но вспоминать ее теперь — чистейшая боль в моей жизни и смерти, точно вам говорю. Любовь без вожделения, безусловная и безграничная — непорочное и лучистое сияние сердца, от которого кружилась голова, одновременно грустное и восхитительное. Куда ушла эта любовь? Почему волхвы со всеми их экспериментами ни разу не попытались заключить эту чистоту в склянку? Может, не умели? Может, становясь существами плотскими, мы теряем ее, и никакой волшбой ее уже не вернуть? И может, я сам помню ее лишь потому, что так долго пытался постичь ту любовь, которую оставил всем нам Джошуа?
На Востоке нас научили, что все страдания — от вожделенья, и грубая тварь сия преследовала меня всю жизнь, однако в тот день я коснулся благодати. И касался ее еще какое-то время. Ночью лежал я без сна, слушал, как сопят братья, дом окутывала тишь, а перед мысленным взором моим синим огнем во тьме сияли ее глаза. Изысканная пытка. Интересно, Джошуа всю ее жизнь сделал такой или не всю? Мэгги — она была сильнее всех нас.
После чуда со змеем мы с Джошуа стали постоянно изобретать предлоги, чтобы пройти мимо кузни и как бы ненароком столкнуться с Мэгги. Каждое утро поднимались спозаранку и подходили к Иосифу: может, в кузню сбегать, гвоздей принести или резец какой заточить? Бедный Иосиф принимал это за тягу к плотницкому мастерству.
— А не хотите ли, мальчики, сходить со мною завтра в Сефорис? — спросил он нас однажды, когда мы в очередной раз доставали его насчет гвоздей. — Шмяк, отец разрешит тебе учиться плотницкому делу?
Я окаменел от ужаса. В десять лет мальчишка уже должен учиться отцовскому ремеслу, но до этого срока мне еще оставался год, а когда тебе девять, целый год означает вечность.
— Я… я пока не решил, кем стану, когда вырасту, — ответил я. Днем раньше мой отец сделал точно такое же предложение Джошуа.
— Так ты не хочешь быть каменотесом?
— Я вообще-то собирался стать деревенским дурачком, если отец позволит.
— У него талант от бога, — подтвердил Джошуа.
— Я разговаривал с дурачком Варфоломеем, — сказал я. — Он пообещал научить меня разбрасывать собственный навоз и биться с разбегу головой о стены.
Иосиф сердито посмотрел на меня.
— Да, наверное, вы оба еще слишком молоды. Попробуем на следующий год.
— Ага, — сказал Джошуа. — На следующий год. Можно, мы теперь пойдем, Иосиф? У Шмяка урок с Варфоломеем как раз.
Иосиф кивнул, и мы сделали ноги, пока он не осыпал нас дальнейшими благодеяниями. С деревенским дурачком Варфоломеем мы действительно подружились. Он был грязен, вонюч, постоянно пускал слюни, но роста был огромного и хоть как-то защищал нас от Иаакана и его приятелей-драчунов. Варф постоянно клянчил милостыню на отшибе деревенской площади, куда женщины приходили за водой. Время от времени мы мельком видели там Мэгги — она шла, удерживая на голове полный кувшин.
— Знаешь, а нам ведь скоро уже работать придется, — сказал Джошуа. — И если я стану работать с отцом, мы перестанем с тобой встречаться.
— Джошуа, оглядись. Ты тут видишь какие-нибудь Деревья?
— Нет.
— А те, что есть, маслины — они кривые, сучковатые, заскорузлые, правильно?
— Правильно.
— И ты все равно собираешься стать плотником, как твой отец?
