Материя — это всё то, что способно звучать. В Аборигении все виды материи испускают, исторгают, производят необыкновенно приятные, ласкающие слух мелодии.
Аборигения — страна музыкантов.
Здесь самый гармоничный язык. Он звучит, словно горный ручей — гортанно чисто с едва сдерживаемой страстью, чтобы не сорваться водопадом.
Аборигения — страна поэтов.
Синева моря и зелень лесов сочатся, смешиваясь, образуя невероятно разнообразные оттенки небес. Вся земля — это всегда обильная палитра, где есть место самым ярким и бесценным краскам.
Аборигения — родина художников.
Здесь, словно в тигле, кипят самые разные нации, являя миру совершенно уникальный сплав — этнос, который, однако, недолговечен. Но те элементы, на которые он потом распадается, несут в себе совершенно иные признаки и качества, порой ничего общего не имеющие с характером своих предшественников. Тут создатель, быть может, продолжает эксперимент по совершенствованию своей самой беспокойной и, видимо, самой опасной для мироздания твари.
Аборигения — извечный человеческий перекрёсток, отечество философов и мудрецов.
Часто на закате мне кажется, что земля горит. Вовс.
По заливу плыла многовесельная лодка. Загребной, словно заведённый, голосом робота выкрикивал: «Ап! Ап! Ап!» Пахло стоячей водой. Кричали чайки и ребятишки. И сквозь всё это сочился тонкий отчаянный щенячий плач.
Твёрдо очерчённые, словно подкрашенные крупные глаза министра иностранных дел, невнятная речь, словно говорить ему трудно — напоминают хорошо замаскированного биологического робота.
Семивёрстов — автору:
— Бабы эти любят — такое у них семейное хобби — вскочить среди ночи и, накинув только халат, побежать на вокзал.
— Гипербола.
— Спроси Пизу. Он прошёл и сквозь это. Был женат на такой из этой семейки.
Так вот, залазит в вагон остановившегося поезда и начинается… её путешествие. Полезла голая, а спустя какое–то время сходит на перрон с чемоданом барахла и при деньгах. И как ни в чём не бывало.
А её тут искали, с ног сбились. Розыск объявили. А она — вот она!
Но бывает иначе. Ни барахла, ни денег. Синяки да шишки. Но это быстро забывается. Баба — кошка. Живучая. Правда, одна из них попала в вагон с новобранцами. Платить им было нечем, потому и выбросили бедолажную на ходу.
Нашли под насыпью. Помнишь, даже в стихах про такое: «во рву некошеном красивая и молодая».
Но больше пропадали всё–таки мужики. Особенно те, кто послабже. Покусились на мохнатые прелести дам этой семейки и — кто в тюрягу, кто в дурдом, а кто и в домовину от водки или наркоты.
Мужей много, да мало мужчин. Первая жена Пизы.
Нас пугают святоши, а также невежи:
Любострастье — дорожка, ведущая в ад.
Наша жизнь — это рай. Как цветы, наши женщины свежи,
Ароматно–прозрачные, как бриллиант.
Мидия как женщина: сначала сладкая, а потом горчит. Автор.
Внутри Семивёрстова:
— Итак, приземляемся, милая!
— Выпускай шасси!
— Возьми в ансамбль, хозяин!
На Пизу подобострастно глянуло существо, отдалённо напоминающее цыгана. И, правда, всё в нём было по–цыгански: и шёлк, и кудри, и коренастость, несколько испорченная пухлыми ляжками.
— Нет! — ответил Пиза вежливо.
Проситель дёрнулся и стал как–то так, что стало видно: он готов пожертвовать последним, лишь бы попасть на сцену «Афродизиака».
— У меня голос не хуже, чем у Ерика.
— У Ерика сладкий голос — ответил Пиза доброжелательно. — А у меня тут острые блюда.
— Почему ты его не взял? — спросил Семивёрстов, когда клиент ушёл.
— Все толстяки (это у них от неполноценности мужской) патологически неравнодушны к женщинам. Этот просто с ума свихнётся, когда увидит моих девственниц в раздевалке или за кулисами. Кроме того, я не терплю подделку. Все мои дамы знают, что ни парик, ни краска у меня не проходят.
— Причём тут этот цыган?
— Никакой он не цыган. И голос у него ещё слаще, нежели у Ерика. Его голос просто несъедобен.
Пиза скроил гримасу, в центре которой были губы готового расплакаться ребёнка.
У Пизы по–цыгански капризные губы.
И шёлк, и щёлк.
Ерик — сладкоголосый тенор цыганского хора, мировая знаменитость. Гордость Цикадии — Аборигении.
Муст — Вовсу:
