Я помню, как Некрасов рассказывал нам с Ритой про вынужденное бодрствование в первые месяцы войны. Я даже помню, где это было. Мы сидели перед нашим одноэтажным домиком на две семьи под большим манговым деревом, по лужайке с криками носилась стайка ребятишек — наши близняшки и трое детей наших соседей Анхеля и Белинды. Мы с Ритой пили ром с апельсиновым соком, а Некрасов — чистый «Гавана Клаб». Он единственный из наших знакомых был способен на этот подвиг.
Так вот, в тот вечер Некрасов вспоминал, что в первые недели отступления они практически не спали. После того, как его подводную лодку потопили и ему чудом удалось выплыть, он с пехотной частью отступал по болотам Латвии, а потом по псковским лесам. Немцы то поджимали сзади, то нападали с флангов, то оказывались прямо перед ними. И Некрасов со своими товарищами все время шел, много дней и ночей подряд.
— Мы не спали неделю! Клянусь вам, без преувеличения! И никто не умер, никто не сошел с ума, ни у кого не было истерики, — говорил Некрасов, скрещивая свои кривые ноги. Он выглядел очень молодцевато, несмотря на свои неполные шестьдесят лет: загорелый, усы щеточкой, седой бобрик волос, но ноги у этого адмирала были, как у кавалериста.
— А почему не поспать по очереди? — спрашивала Рита.
— Потому что мы боялись попасть в окружение.
— И вы выяснили, сколько дней человек может не спать?
— Выяснили — восемь. Дальше мы продолжали идти, но уже по нескольку часов не просыпаясь. Я серьезно! Мы просыпались, только когда наталкивались на немцев, в которых мы даже не могли стрелять — у нас уже не было патронов. Значит, мы выстраивались в шеренгу, впереди ставили самых крепких, которые не заснут. А остальные пристраивались им в спину и шли за ними, как лунатики. Важно было только, чтобы и последний не заснул — мы так потеряли двоих ребят. Они, видимо, чуть отстали и, сонные, пошли в другую сторону.
Я сейчас, похоже, был еще в отличной форме. До момента, когда я начну спать на ходу, у меня еще было четыре дня.
Моя теперешняя жена Джессика все время удивляется, что я не хочу принимать снотворное. Она редко ложится спать без своей пилюли. Результат налицо — она с большим трудом встает по будильнику, два часа раскачивается, и все равно голос у нее всегда сонный. Хотя вообще ум у нее тонкий и быстрый: наверное, долго не встряхивается только один какой-тот центр.
Так вот, а я не собираюсь глотать снотворное по той же причине, по которой я никогда не пробовал наркотиков. Я даже травку ни разу не покурил! Мне кажется, что психика — это такой тонкий механизм, что стоит его хоть однажды разладить, и уже никогда не приведешь в первоначальное ясное состояние. Вы спросите: «А как же сигареты? А как же выпивка?» Согласен, в молодости я десять лет курил, а пью по сю пору, иногда могу и много. Но зачем все доводить до крайней точки? Я вот, хотя и считаю себя вегетарианцем, ем и рыбу, и морепродукты. Однако я твердо знаю, что снотворное для меня будет как наркотик и даже не помышляю о нем. Лежу и перебираю события дня. Только, в отличие от предыдущей ночи, уже не спокойно.
Поскольку заснуть вчера ночью мне так и не удалось, утром мы записали первый призыв на молитву. Я засек накануне, что муэдзин пел ровно в шесть. Сегодня я растолкал ребят без пятнадцати шесть, мы вышли во двор с камерой и включили ее. В шесть стояла полная тишина, и в пять минут седьмого, и в десять. А камера работала, сжирая драгоценные ампер-часы аккумулятора. Мы уже хотели ее выключить, когда раздался потусторонний голос из громкоговорителя: «Аллаху акбар!» Мы его ждали, и все же от него кровь стыла в жилах.
Настроение у меня сегодня утром было повеселее. Теперь я был в контакте с пакистанцем, а история с изумрудом и вовсе вытанцовывалась! Правда, это не означало, что удастся выполнить хотя бы одно из двух заданий, но, по крайней мере, я к ним приступил. У этой ситуации была и неприятная сторона: теперь сразу несколько человек в Талукане догадывались, что я никакой, к черту, не журналист. Но обратного хода все равно не было.
Наш переводчик с бегающими глазками подошел к нам, когда мы уже выключали камеру. Я с ним вчера вечером расплатился за первые два дня, и Хабиб был в обнове. Это были новехонькие блестящие галоши.
