Один из молодых басмачей схватил меня за руку. Хабиб перевел:
— Он хочет, чтобы потом, когда все займут свои позиции, они открыли огонь. Я не советую.
Совет я игнорировал и присмотрелся к парню. Сомнений не было: это он позавчера все время пытался занять перед камерой воинственную позу с автоматом на груди.
— Помнишь его? — спросил я Димыча.
— И даже очень хорошо, — невозмутимо отозвался тот. — Это он предлагал мне выбрать между кошельком и жизнью.
Я, смеясь, хлопнул его по спине. Димыч контролировал себя. Он явно умышленно избежал слова «пайсá», хотя мы эту историю постоянно обзванивали между собой.
— Так им потом можно будет пострелять? — не дождавшись ответа, переспросил Хабиб.
— Нет-нет, стрелять не надо, — сказал я.
Мы отсняли этот кадр. Бойцы Дикой дивизии играли прекрасно, в камеру никто не смотрел, пушечка, предварительно развернутая в сторону города, скрипя, описала полукруг и нацелилась на голое поле перед нами. Теперь я уже знал, что Илья захочет сменить точку и нам придется повторить это еще раз. Афганцы не возражали.
— Но на этот раз мы потом откроем огонь! — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал наш знакомый моджахед с большой дороги.
Командир, который слышал его, похоже, не возражал. Хотя, когда человек беспрестанно подмигивает и дергает щекой, наверняка сказать трудно.
— Нет, — категорически покачал головой я.
— Почему? — спросил парень, занимая воинственную позу. У него в репертуаре было несколько подобных поз.
— Просто нет, и точка! — отрезал я.
Мы отсняли этот кадр еще раз. И снова все было прекрасно.
— Ну, еще разок, и все, — радостно сказал Илья.
— У тебя что-то не получилось?
— Нет, все замечательно. Я теперь хочу совсем крупные планы снять с той же точки.
— Хм, да?
К моему удивлению, командир не выразил ни малейшего неудовольствия. Позавчерашние отверженные теперь брали реванш на съемочной площадке.
— Это последний раз? — спросил через переводчика «Пайсá».
— Это последний, — ответил я.
— Тогда сейчас мы откроем огонь! — безапелляционно заявил он.
— Я сказал, нет!
— Почему? Мы не боимся.
«Мы»! На лице парня было написано презрение.
— Потому что, если начнется бой, мы, — я тоже подчеркнул это слово, — мы-то уедем, а вы останетесь здесь. И если кого-то из вас убьют — просто так, из-за уже закончившейся съемки — я до конца своих дней буду нести этот груз. А я не хочу!
Хабиб, довольный моим ответом, подробно перевел его. Моджахеды согласно закивали — похоже, Лёт Фан вернул к себе уважение.
Кстати о трусости. Время от времени — раза три за тот час, что мы там снимали — со стороны города раздавался хлопок, и над нашими головами с гулом пролетал снаряд. Он взрывался метрах в трехстах, там, где находились позиции противника, не вызывая, впрочем, с его стороны никакой реакции. Совершенно очевидно, талибы строже соблюдали требования Корана во время священного месяца Рамадана. Так вот, моджахеды не обращали на снаряды никакого внимания, как, впрочем, и мои бойцы. Приседал каждый раз только один человек — Хабиб.
Я поймал Димыча за локоть:
— Слушай, Димыч, я не приседаю, когда стреляют? Я первый раз под артогнем, это же вещь такая, непроизвольная.
Под артобстрелом я был не впервые — вспомним хотя бы Боснию, — однако уверенности относительно этого у меня действительно не было. Димыч успокоил меня: мы с Ильей, хотя и необстрелянные новобранцы, держались молодцом. Почему же тогда Хабиб, который родился и вырос в воюющей стране, не привык к обстрелу? Нет, с ним определенно было что-то не так!
Сейчас, лежа в пустой комнате, я усмехнулся. Я был счастливым человеком — тогда меня беспокоил Хабиб! Я еще не знал, что нас ждет.
2
На обратном пути в город я отключился. Не помню ни заунывных гнусавых завываний из магнитолы, ни даже сквозняка из окна водителя. Так что сегодня двадцать минут сна я набрал.
Я очнулся, когда мы остановились у шлагбаума на въезде на базу Масуда. Нас подвезли уже не к тому покоцанному серому дому слева, где размещались связисты и пресс-секретарь Асим, а к низкому длинному зданию справа. Под навесом у входа разговаривали несколько высоких, рослых, красивых парней в камуфляже, которые на общем фоне смотрелись как существа другого подвида. Это были личные телохранители Масуда. Знаете, чем еще они отличались от остальных? Вместо того чтобы ставшим привычным для нас угрюмым взглядом уставиться на европейцев, когда мы подходили со своей аппаратурой, они первыми поздоровались.
