Однако все на картине, включая выражение на моем лице, такое, что вы воспринимаете это иначе, на другом уровне. Пикник на берегу — это лишь одна из стихий, земля, которая удерживает нас на себе силой притяжения. Вторая — огонь, сейчас прирученный, не грозящий опасностью. Ноги мои преломляются в третьей стихии — в воде. И точно так же преломляются от потоков нагретого огнем воздуха лица женщин — это эфир, неуловимо переходящий в прозрачный синий воздух в самом верху картины. Символистам, в первую очередь Редону, удавалось писать предметы — будь то ваза с цветами или кроны деревьев — так, что ясно, что за их внешним обликом происходит таинственная, скрытая от нас жизнь. Здесь больше всего загадок прячется за моим взглядом. Я даже испугался, когда впервые увидел эту картину — могло быть так, что силой художественного воображения Пэгги раскрыла мою тайную жизнь?
— Ты так меня видишь? — спросил я ее тогда. — Ведь лучше тебя меня знает разве что Джессика. А здесь какой-то незнакомец!
— Это для себя ты незнакомец, — сказала Пэгги. — А все вокруг считают, что знают тебя. Включая меня.
— А зачем мне удочка? Я же никогда не ловлю рыбу.
— Ты все еще ищешь свою удачу. Тебе не хватает того, что у тебя есть на берегу. Ты готов сняться с якоря и плыть.
— Куда я поплыву от вас?
— Ты всегда будешь возвращаться, — сказала Пэгги. — И всегда уплывать.
Я тогда уже не в первый раз подумал, что лучше Пэгги меня не знает никто. Расскажи я об этом разговоре в Конторе, они бы точно решили, что я на грани провала.
Несмотря на мои протесты, моя теща повесила картину на самом почетном месте в гостиной. У меня однажды даже появилось суеверное подозрение, что через нее она видит, где я нахожусь и чем занимаюсь. Вдруг она и сейчас видит меня лежащим на брошенном прямо на пол матрасе в крошечной комнатке темного дома в промерзлом нищем городке забытой богом страны, в которой я не должен находиться? И, как если бы это магическое полотно обладало свойством отражать и место, в котором оно висит, я очень явственно, зримо почувствовал, как Пэгги входит в гостиную с супницей с моим любимым супом-пюре из моллюсков. Вот она ставит ее на середину стола, поднимает голову и, встретившись с моим взглядом, заговорщицки подмигивает.
1
Наступила новая ночь, и снова я ворочался на лежанке в нашей душной каморке. Я уже потерял счет ночам, в которые, без видимых перемен в моем состоянии, перетекали дни. Я вошел в то полусомнамбулическое состояние, когда уже приходилось напрягать ум, чтобы отличать события, которые действительно имели место, от вариантов, которые я беспрестанно просчитывал в своей голове. Мне удалось лишь минут на двадцать отключиться в машине, когда мы сегодня днем ехали на базу Масуда. И все же я понимал, что вряд ли засну. Лежанки слева и справа от меня были пусты, и где сейчас были Димыч с Ильей, я не знал. Я надеялся только, что они живы.
Моим первым начальником, я уже как-то говорил, был куратор Конторы на Кубе, где мы с моей тогдашней женой Ритой и двумя детьми проходили подготовку перед оседанием в Штатах. Он представлялся всегда как человек, чье имя, отчество и фамилию вы никогда не забудете.
— Меня зовут Петр Ильич…
Он делал паузу, чтобы кто-то сказал: «Чайковский», и завершал представление: «Некрасов».
Петр Ильич не только научил меня большинству вещей, важных для самостоятельной жизни взрослого человека в, как ни крути, враждебном мире. Он до сих пор был главным в моей, как говорят психологи, референтной группе. То есть, оказываясь в сложной ситуации, я и сейчас старался представить себе, что бы он сказал или сделал на моем месте. К сожалению, возможности проверить правильность моих предположений у меня больше не было. Некрасов погиб в середине 90-х в ходе одной операции в Югославии, где нас снова свела судьба годы спустя после нашего знакомства.
Но на Кубе, в спецзоне нашей военной базы Валле-Гранде, в наших долгих, иногда по полдня, разговорах мы никогда не пытались абстрактно прорабатывать разные варианты. Как правило, Некрасов просто вспоминал свою жизнь, в которой самой яркой страницей была война. Та самая, с немцами, на которую он попал совсем мальчишкой. Кто это, Макиавелли считал, что и сами люди, и мотивы их поступков остаются неизменными, несмотря на смену эпох? Да, Макиавелли. Это он постоянно читал Тита Ливия, будучи уверенным, что в его «Истории» есть не только все ситуации, с которыми могут столкнуться люди, но и все возможные варианты их действий. Для Некрасова неполные пять лет войны были столь же поучительными, что и пятьсот лет, описанные римским историком.
