Современная воздушная война производит разрушение, следует тем же принципам, что и современное производство[29], где и рабочий, и инженер отчуждены от производимого ими продукта. Они выполняют технические задания, следуя планам своего предприятия, но зачастую даже не видят результатов своего труда. А если и видят — результаты эти их не касаются и ответственности за них они не несут. Считается, что они не должны задаваться вопросом, полезен или вреден производимый ими продукт. Это решают руководители производства. Однако для руководителей «полезный» означает, как правило, просто «прибыльный», а это тоже не имеет отношения к характеру его использования. В военном деле «полезно» то, что приближает победу над врагом. Решение о том, что в этом смысле полезно, основывается нередко на весьма расплывчатых данных. Примером может служить сконструированный Фордом «Edsel». Инженеру, как и летчику, достаточно знать, что решило руководство. Подвергать это сомнению он не вправе и не заинтересован в этом. Идет ли речь об убийстве ста тысяч людей в Дрездене или в Хиросиме или об уничтожении земли и населения Вьетнама, военные и моральные последствия приказов не могут заботить исполнителя. Его задача — как следует обслуживать свою машину.
На это можно возразить, что во все времена солдаты были обязаны беспрекословно повиноваться приказам. Это действительно так, однако существует глубокое различие между солдатом, воюющим на земле, и пилотом бомбардировщика. Первый находится в непосредственной близости от причиняемых им разрушений и не может одним движением уничтожить массу человеческих существ, которых он не видел и не увидит. Что касается летчика, то традиционная армейская дисциплина и чувство патриотизма в лучшем случае увеличивают его готовность беспрекословно повиноваться приказам, но отнюдь не являются ее решающим фактором, тогда как для солдата, воюющего на земле, это несомненно так. Летчики — люди, прошедшие длительную подготовку, обладающие высочайшей технической квалификацией, и они вряд ли нуждаются в такой дополнительной мотивации, чтобы выполнять свою работу точно и без колебаний.
Даже массовые убийства евреев были организованы нацистами как индустриальный процесс, хотя уничтожение людей в газовых камерах не представляло собой сложной технической задачи. В начале этого страшного конвейера жертвы сортировались по признаку трудоспособности. Тех, кто оказывался непригодным к физическому труду, заводили в специальные камеры — как им объясняли, «для гигиенической обработки». Затем в камеры пускали газ. После того как все было кончено, с трупов снимали одежду и другие полезные вещи, например золотые зубы, подлежащие «утилизации», а сами тела сжигали. Такая «обработка» жертв производилась методично и эффективно. При этом исполнители не наблюдали агонии. Они участвовали в проведении в жизнь политико-экономического плана фюрера, но оставались в стороне от непосредственного убийства буквально на один шаг[30]. Несомненно, чтобы быть безучастным к судьбе людей, которых ты только что видел и из которых сам выбрал тех, кто будет убит в течение часа в соседнем помещении, требуется гораздо большее жестокосердие, чем то, которое необходимо экипажу выполняющего боевое задание бомбардировщика. Но, несмотря на это различие, в обеих ситуациях есть одна общая и очень важная деталь: технологизация процесса массового убийства, позволяющая исполнителю сохранять эмоциональную дистанцию по отношению к результатам своих действий. Когда процесс организован таким образом, разрушению уже нет предела, ибо никто не выступает как разрушитель. Все просто обслуживают машину, работающую по заданной — и, следовательно, рациональной — программе.
Но если это действительно так, если в основе современного широкомасштабного разрушения действительно лежат техно-бюрократические структуры, разве не опровергает это мою основную гипотезу о некрофильском характере преклонения перед техникой? Не правильнее ли будет считать, что современный технократ не движим вовсе мотивом к разрушению, а представляет собой скорее тип холодного, умственного человека, не ведающего любви, но и не одержимого разрушительной страстью, превратившегося — в характерологическом смысле — не в разрушителя, но в автомат?
