Итак, рабочий сценарий был готов. Марина в одеянии, вызывающем в памяти гравюры Дорэ, и в шляпе кули читала, развалясь в шезлонге посреди патио. Ее режиссер Г.А. Вронский, мужчина в летах, лысый, с легкой чернобурой порослью на жирной груди, попеременно похлебывал водку и тоник и подавал Марине из папочки машинописные листы. По другую сторону от нее на надувном матрасе сидел, скрестив ноги, Педро (фамилия неизвестна, сценическое имя забыто), смазливый до омерзения, практически голый юный актер с ушами сатира, с косо посаженными глазами и чуткими, рысьими ноздрями, которого Марина вывезла из Мексики и держала в Ладорской гостинице.
Лежавшая на краю бассейна Ада изо всех сил старалась удержать пугливого таксика в приличной позе на задних лапах перед фотоаппаратом, в то время как Филип Рак, мало что собой представлявший, но в целом симпатичный молодой музыкант, который в нескладных плавках смотрелся еще более удручающе нелепо, чем в зеленом костюме, который считал приличным надевать, давая Люсетт уроки фортепиано, тщился запечатлеть на пленке рвущуюся из рук, плотоядно облизывавшуюся собачонку на фоне раздвоенной девичьей груди, такой наглядной в вырезе купальника в позиции полулежа на животе.
Наведя объектив на другую группу людей, стоявших в нескольких шагах поодаль под пурпурными гирляндами, свисавшими с арочного перекрытия, можно было бы сделать снимок беременной супруги молодого маэстро в платьице в горошек, наполнявшей бокалы присоленным миндалем, а также прославленной дамы-литераторши, ослепительной в своих розовато-лиловых оборках, розовато-лиловой шляпе, розовато-лиловых туфлях, накидывающей жакет из зебры на Люсетт, которая отталкивала его с грубыми выражениями, почерпнутыми у какой-нибудь горничной, но произносимыми так, что глуховатая мадемуазель Ларивьер не слыхала.
Люсетт по-прежнему была только в трусиках. Ее крепко сбитое, гладкое тельце имело цвет густого персикового сиропа; в зеленых, как листва, трусиках забавно двигались маленькие ягодички, солнце глянцевило ее коротко стриженные рыжеватые волосы и пухленький торс: на нем едва обозначились проблески будущей женственности, и пребывавший в хмуром настроении Ван со смешанными чувствами вспоминал, насколько развитей была ее сестра в свои неполные двенадцать.
Большую часть дня он проспал крепким сном в своей комнате, и ему, повторяясь какой-то бессмысленной пародией, снился все тот же длинный, бессвязный, безотрадный сон, ночь с Адой, ночь в трудах Казановы, и тот несколько зловещий с нею разговор поутру. Теперь, когда я пишу все это после стольких пустот и нагромождений времени, мне нелегко отделить наш разговор, приводимый здесь в неизбежно стилизованном виде, от хора упреков, включающих подозрения в подлых изменах, что преследовали Вана в его тягостном кошмарном сне. Или сейчас ему снится, что он видел тогда тот сон? Неужто и впрямь нелепая гувернантка сочинила роман под названием «Les Enfants Maudits»[191]? Чтоб эти пустые марионетки, сейчас обсуждающие сценарий на его основе, сделали из него кино? Которое своею пошлостью затмило оригинал, «Книгу последних двух недель», вкупе с бульканьем рекламы? Проклинал ли он Аду, как и в том своем сне? Да, проклинал.
Теперь, в пятнадцать, она обладала красотой едкой, безысходной; вдобавок какой-то неряшливой; всего лишь полдня тому назад в полутемной кладовой он шептал ей на ухо. загадку: что такое, начинается с «де» и более или менее рифмуется с «Silesian river ant»? Она отличалась своенравием привычек и выбора одежды. Загорать не любила вовсе, и ни единого намека на потемнение (тогда как Люсетт вся была покрыта калифорнийским загаром) не обнаруживалось в бесстыдной белизне рук и ног Ады, на ее костлявых лопатках.
Дальняя родственница, уже не единоутробная сестра Рене, ни даже единокровная его сестра (столь поэтично преданная Мопарнас анафеме), она перешагнула через Вана, как через колоду, и вернула обескураженного песика Марине. Актер, которому, вероятно, в следующей сцене не избежать примерной трепки, брякнул на ломаном французском какую-то непристойность.
