Кушнерова И.Л. Отрывок из интервью
37
и надо было его оркестровать. И мы сначала с ним [Локшиным] все это
обсуждали. Он спрашивал: «Какие инструменты я здесь могу услышать и
как здесь, что здесь?» Значит, обсуждали, потом я это писала, приносила
ему и он что-то исправлял, что-то показывал. Это было очень интересно.
Надо сказать, что перед этим я училась у других преподавателей по
инструментовке, но я не могу даже сравнивать эти занятия, настолько у
Локшина было интереснее на уроках. И потом даже, когда я играла какие-то
сочинения, я всегда думала: а как это может звучать в оркестре? Так что эти
вот занятия – это мои знания, мой багаж на всю жизнь…
Мы играли с ним [Локшиным] симфонии Малера и вообще мы всю
музыку играли, очень много музыки в четыре руки. Это было однажды вот
так: я была на уроке, позанималась и пошла уже к двери, а следующий
студент ещё не пришёл. И вдруг он меня спрашивает: «Скажите, а вы
любите стихи?» – Я говорю: «Люблю». – «Хотите, я вам почитаю?» Я
помню, как я стояла у двери, он достал записную книжку и стал мне читать
стихи – очень красивые стихи, замечательные. Я помню, что, среди других,
он прочитал мне и сонет Камоэнса, на который через много лет он написал
симфонию. После этого случая мы как-то подружились, и когда не
приходил кто-то из студентов, я всегда уже оставалась и мы просто
музицировали. И к тому же ему негде было жить. Он жил у знакомых. А я
тоже жила в коммунальной квартире, и мне торопиться домой было нечего.
Поэтому вечером, если мы находили класс, мы всегда брали ноты и играли,
много играли. В общем, всю музыку я знаю с тех пор.
…Я вспоминаю события 50-летней, больше чем 50-летней давности.
Я училась у него с 44 года по 48 год. А в 1948 году я пришла в
консерваторию как-то и увидела на стене приказ, в котором были имена
уважаемых профессоров, преподавателей консерватории, которые
увольнялись без указания причин, просто увольнялись из консерватории. В
этом списке был Александр Лазаревич Локшин.
Положение у него тогда [в 44 г.] было ужасное, потому что он был
болен и у него была язва желудка, и вообще это ведь была война.
Понимаете, уже одно сознание того, что каждый день тысячи людей гибнут
– уже трудно переносимо. А кроме этого ещё был голод, конечно, не такой,
как в Ленинграде, но всё-таки голодно было. И вот, когда он был голоден –
у него были так называемые голодные боли – а если он что-то поест
некачественное, у него тоже были боли. Несколько раз его клали в
больницу. Но это ему не помогало. Ему пришлось сделать операцию.
Операция была очень тяжёлая, и он её трудно перенёс и после этого долгое
время себя плохо чувствовал.
ВОСПОМИНАНИЯ УЧЕНИКОВ
38
У него было две рубашки. Одну он носил, другую стирали. Еще у
него был один костюм, и я его чинила таким образом: брала ножницы и
отстригала нитки, которые висели на рукавах. А всё-таки он был
преподаватель консерватории, и ему нужно было одеваться более прилично.
Поэтому он мне как-то сказал: «Я написал заявление в Союз композиторов.
Прочесть?» – Я говорю: «Хорошо». И вот я помню это заявление в Союз
композиторов от члена Союза композиторов: «Ввиду того, что моя
экипировка пришла в упадок, прошу выдать мне ордер на фиговый лист». Я
сначала не поняла, о чём речь идёт, он мне объяснил. И, вы знаете, ему
выдали ордер на материал (тогда нельзя было пойти и купить), он купил
себе материал, потом сшил костюм и стал ходить уже в приличном
костюме. Но у него не было ботинок. Тогда мы в складчину купили ему
ботинки на день рождения. Как я говорила – от меня один ботинок, а другой
ботинок от других знакомых.
Что нам помогало жить в то время? – конечно, музыка и только
музыка. Мы много и сами играли, ходили на концерты. Да, в это время у
него не было жилья в Москве – он ночевал у своих знакомых. И, наконец,
