слушать, что мы хотим. Вот это был такой период.
В 49 году я окончила консерваторию, второй факультет уже, и меня
хотели послать на работу в Киров, т.е. в место ссылки, и когда я
отказывалась, мне сказали так: «Если вы не едете, мы вас отдаём под суд и 2
ВОСПОМИНАНИЯ УЧЕНИКОВ
40
года тюрьмы вам грозит. Так что выбирайте». Пришлось выбрать свободу.
И я уехала на работу в Симферопольское музыкальное училище в сентябре
49 года. После этого Александр Лазаревич мне писал в Симферополь
письма. Да, он пытался меня устроить в Москве и даже устроил, но для
Министерства культуры это оказалось недостаточным, неважным и меня
всё равно услали. И в это время ему заказали [симфоническую] поэму о
Сталине. Кстати, один раз (я не помню, то ли это был Новый год, то ли это
был день его рождения и там было несколько композиторов) шёпотом мы
говорили, что живописи уже нет, потому что если пойти на выставку
живописи, можно увидеть только портреты вождей и портреты Сталина, и
что теперь хотят, чтобы музыки тоже не было. Писать можно только на
стихи, как Г. Свиридов сказал осторожно, «о товарище Сталине». И когда
Шуре [т.е. А.Л. Локшину] предложили написать, он согласился и стал
писать эту поэму… Пока он писал её, я находилась в Симферополе, и он
каждую неделю мне присылал письмо, в котором описывал, что
происходит, что он написал, как он переписал партии, как он договаривался
с дирижёрами, потом, по-моему, текст меняли. И это было страшное время,
он так писал: «Погода ужасная, настроение ужасное». А потом, где-то в
ноябре, вообще пришло страшное письмо, в котором он писал так: «Внешне
вроде ничего не происходит, но у меня такое предчувствие, что я на грани.
И если я это не миную – то прощай навеки и молись за меня». И я поняла,
что, видимо, он боится, что его арестуют, потому что тогда стали
арестовывать очень многих людей. Но вроде бы обошлось, а потом он
написал, что в декабре исполнялось его сочинение и что его очень ругали. А
ругали его за то, что он не так осветил образ Великого вождя. Но он перед
этим мне тоже писал, что тема такая, что я не знаю, что лучше, понимаете?
Будут его хвалить или будут его ругать. Даже всякие политические
обвинения выдвигали против него.
И, видимо, он этого боялся, потому что он написал, что «я бы хотел к
тебе приехать в Симферополь». А я не поняла, что ему страшно оставаться в
Москве. И поскольку у меня в январе каникулы начинались, я написала, что
ему приезжать не нужно, что в январе я приеду сама. Ну он как-то по-
другому это оценил и, в общем, в январе, когда я приехала в Москву, было
как-то напряжённо. Но он мне ничего не рассказывал. Он только сказал, что
вот сочинение моё так разругали и вообще мне надо как-то выжить.
Это был... В 49 году я уехала, значит, это было начало 50 года.
Да, понимаете, в 49 году Шура жил с семьёй в этой деревне, а тут
давали квартиры и кто-то из композиторов отказался, и он получил комнату
в трёхкомнатной квартире. В других двух комнатах тоже жили композиторы
Кушнерова И.Л. Отрывок из интервью
41
с семьями. В одной – композитор Губарьков с женой и дочкой, а в другой –
композитор Грачёв с женой и, по-моему, с двумя детьми. У них [у
Локшиных] была небольшая комната, ну, так я предполагаю, – метров 16, и
там ещё стоял рояль, который он взял напрокат в Союзе композиторов, в
Музфонде. И, значит, три человека – он, мама и больная открытой формой
туберкулёза сестра. Итак, всего должно было стоять три ложа. Но всё равно
[новое жилье было превосходным] по сравнению с тем, где он жил, в этой
деревне, где не было воды, надо было ходить к колодцу (я не помню – или
колонка там была), и зимой это была ледяная дорожка, и надо было топить
печку дровами, и дрова лежали тут же. И уборная находилась, извините, на
улице. В общем, все удобства возможные. Поэтому это было прямо почти
как счастье – эта комната. Новый 49 год он уже встречал на этой квартире.
И вот этот период я знаю только по его письмам. А в 50 году (после [моего]
