Лестницы ведут к классам и лабораториям и дальше на крышу.
В зале пять дверей – идеальное место, чтобы поймать всех учеников. Попасть в него можно только через эти двери. Из зала можно пройти за кулисы, но оттуда другого выхода в школу нет.
Четыре двери закрыты на цепь с висячим замком. Дальняя справа свободна.
Я двигаюсь медленно, но кроссовки скрипят на только что натертом линолеуме. Прохожу мимо нескованной двери – она может быть заперта изнутри – и направляюсь к дальней слева. Если стрелок вошел через дверь без замка, лучше оказаться подальше от него. А лучше всего не строить никаких предположений. Нужно полностью сосредоточиться на замках.
Сосредоточиться и не слушать.
Невозможно.
Сунув отвертки за ремень, чтобы не выпали, я подхожу к двери. Из зала не доносится ни звука. Он предназначен для музыкальных представлений и репетиций группы барабанщиков, поэтому его сделали практически звуконепроницаемым. Когда в зале кто-то говорит, в коридоре слышно лишь невнятное бормотание. Далекое. Неразличимое.
Вытаскиваю две скрепки, распрямляю их и опускаюсь на колени рядом с дверью. Одной рукой удерживаю замок, а другой медленно ввожу свои импровизированные шпильки. Если бы директор Трентон сейчас меня видела, ей было бы что сказать. Никаких проникновений в архив документов. Никаких проникновений в школьные помещения.
Я вздрагиваю. Я бы пообещал ей никогда больше не нарушать правил, если бы только это обеспечило безопасность сестры.
Братья считают меня сильной, но здесь, рядом с Отем, внимательно осматривающей зал, я понимаю, что это не так. Я умею заботиться о других. Я умею разговаривать с Мама́, когда она забывает обо всем на свете. Но я не сильная. Впервые за несколько месяцев я хочу, чтобы обо мне кто-то позаботился. Если бы только здесь был Томас. Или Абуэло. Любой, кто может остановить это безумие. Любой, кто может нас защитить.
Я не могу просить Отем выступить против брата. Я могу только попытаться позаботиться о себе, как всегда и делала.
Ah Dios[6], только бы Томас был в безопасности! Его же отправили в административное крыло. У него столько прогулов – почему же сегодня он решил пойти в школу?! Мы только-только начали разговаривать. Я стою спиной к стене, так близко к дверям – к свободе… Но двери заперты. С тем же успехом мы могли бы сидеть за железной решеткой.
Тайлер на сцене выпрямляется:
– Хочу пить. У кого-нибудь есть что-нибудь попить?
Я давлюсь истерическим смешком. Вокруг меня, словно волна, расходятся недоверчивые взгляды. Все молчат, хотя со всех сторон раздается шуршание – люди тянутся за своими сумками. Мы все понимаем, что нужно следовать инструкциям, но вперед никто не выходит.
– Ни у кого? – Тайлер почесывает подбородок дулом винтовки. – Простой воды? Баночки содовой? Ничего?
Никто не двигается. Вся аудитория скована ужасом.
– Эй, ты! – Тайлер жестом подзывает парня из прохода, с которым мы учились все эти годы.
Кевин Ролланд, единственный в старшей школе Оппортьюнити открытый гей. Однажды во время дебатов на уроке истории он залез на стол, когда Тайлер заявил, что изгоям типа Кевина нет места в Оппортьюнити, а школа должна защищать себя.
Но что бы Тайлер ни сказал, Кевин говорил громче. Он цитировал «Речь надежды» Харви Милка[7]. В конце концов учитель попросил его спуститься со стола. Большая часть класса аплодировала – не потому, что была согласна с Кевином, но многие оценили его смелость. Выступить против Тайлера было непросто. В тот же день во время обеда один из друзей Кевина, Джей, «случайно» пролил свою содовую на Тайлера, замочив его одежду. Когда после уроков оказалось, что у машины Кевина порезаны шины, кто-то поджег шкафчик Тайлера.
Ситуация усугублялась вплоть до отчисления Тайлера. Впрочем, это случилось почти в конце года, и мы все были этому страшно рады.
– Я хочу пить, Кевин, – говорит Тайлер.
Кевин роется в своей сумке. Лицо его краснеет. Он поднимает глаза и произносит:
– Ничего нет.
Кажется, что страх лишил его голоса, как и многих из нас.
– Печально.
Я едва успеваю отвернуться, прежде чем звучит очередной выстрел. Кевин падает навзничь.
