170000 километров с Г. К. Жуковым - страница 8

Нашел машину, с трудом завел и поехал за комдивом. На "эмке", пока она была без особого присмотра, кто-то разбил боковое стекло. При виде машины в таком виде товарищ Артемьев вскипел:

- Я тебя в штрафбат закатаю, - рявкнул он.

- Есть в штрафбат, товарищ комдив, - ответил я.

Обошлось. Вместо штрафбата погрузил машину на платформу и вернулся в Москву. Грязный, черный, как негр, - белый полушубок замаслился, превратился в черный тулуп. Когда забежал домой, мама узнала с трудом. Отругала, конечно. Не поверила, что отцы-командиры не озаботились устроить бани для красноармейцев.

Война с Финляндией осталась у меня в памяти как бестолковый поход. Потери были по большей части не потому, что финны какие-то неслыханные солдаты, а из-за разных наших нелепостей и глупостей.

В Москве вернулся к своим прямым обязанностям шофера Артемьева. Коль скоро он командовал столичной дивизией, да еще носившей имя Дзержинского, генералу выделили ЗИС-101. Был еще у нас и автомобиль "додж". Так что тщеславие П. А. Артемьева было удовлетворено сполна. Я, скрывая улыбку, беспощадно "хорохорил" машины. Видимо, заслужил тем уважение начальника. Приближалась демобилизация, и Артемьев покровительственно предложил: "Я тебя, Бучин, пошлю в школу "Выстрел", станешь командиром". Я решительно отказался, меня приводила в ужас одна мысль о службе, да еще в чекистских частях. Ну их!

В декабре 1940 года истек срок моей службы. Пришла демобилизация, в чем пришел в армию, в том и ушел. Оглядел себя в зеркале, вид неважнецкий. Увидел меня перед расставанием с Красной Армией Артемьев, усмехнулся и приказал "приодеть". Выдали гимнастерку и даже бриджи.

Отдохнул несколько недель, все думал, куда податься. Снова помог брат Сережа, по-прежнему работавший в системе автохозяйства НКГБ. "Что тут думать, - сказал он, - давай к нам". Я сначала опешил: значит, снова в "органы", и вспомнил разинутую орущую пасть между широкими скулами Матвея Дмитриевича Бермана. Он тогда меня с ходу в пособники "врагов народа" записал. Хоть я не робкого десятка, но парень-то был тогда молодой, а он ревел как зверь, осыпал такими словами, что жгли и жгли, оставив страшные шрамы.

Сережа развеял мои страхи, почти шепотом сообщил, что Бермана больше в НКГБ нет. Сам оказался "врагом народа". Не злой я человек, а тут даже порадовался... Не рой другим яму! Я потом у Солженицына в "ГУЛАГе" читал о нем. Прохвост!

Н. Я.: Судьба столкнула вас с одним из "героев-чекистов", прославившим себя в те годы как "практик марксизма". Руки Моти Давидовича по локоть в крови, в ней он и захлебнулся. По приговору Военной коллегии Верховного суда СССР в октябре 1939 года Бермана расстреляли. Получил он пулю в затылок, разумеется, по вздорному обвинению - вредительство в ГУЛАГе, подготовка терактов против горячо любимых вождей...

А. Б.: А ведь клялся в любви к ним, как коммунист к коммунистам!

Н. Я.: Конечно, все это глупость, но прискорбно другое - организатора массовых убийств родная партия оправдала. В октябре 1957 года та же известная своим праведным судом Военная коллегия Верховного суда СССР полностью реабилитировала достойнейшего коммуниста Мотю Давидовича. Ворон ворону глаз не выклюет. Мы отвлеклись, хватит об этом.

А. Б.: Отвел, значит, меня Сережа в отдел кадров НКГБ. Узнали, что имею боевой опыт, и без разговоров оформили на загадочную должность "шофер-разведчик I категории". Эту странную квалификацию мне присвоили, наверное, с учетом спортивных достижений. Разведывать, разумеется, было нечего, попал в "общий наряд". Посадили на машину охраны Г. Димитрова. Месяца два поработал, наблюдая коминтерновских бонз.

Н. Я: Ну уж бонз, Александр Николаевич.

А. Б.: Николай Николаевич, точно, бонзы. Высокомерные, через губу не переплюнут. Тот же Димитров никогда не здоровался, смотрел мимо. С надутым видом изволил следовать на шикарную дачу в Горки-П,* это рядом с Горками Ленинскими, километров 40 по Каширскому шоссе. Откормленный, одетый с иголочки, а мы, обслуга, для него были "быдло", нас просто не замечал. Фасонистые помощники Димитрова, как и он сам, жравшие и жившие за наш счет, не скрывали высокомерия к нам, русским. Они - "европейцы". Повидал потом я эту "Европу"! Русскому и вспомнить тошно.