— Ах, — после долгого молчания проронила Кит, — несмотря на всю ту власть, которой они обладают, если бы только они смогли сохранить такой чудный и спокойный лес для любви, для тебя и для меня, и для всех других влюбленных, которые бродили бы здесь, пока молоды...
Мы тихо просидели там, пока не сгустились сумерки. Потом Кит начала выдергивать нитки из швов своей горжетки. Я нашел острый осколок камня и стал помогать ей распарывать швы и наконец освободил от того, что осталось от ее наряда. Девушки-рабыни, которые могли бы слоняться в окрестностях Кранихфельса в теплые летние сумерки, должны быть обнаженными, сказала мне Кит: это был своего рода знак, по которому отличали раба — представителя низшей Расы. Если только им не была предназначена роль в каком-то представлении, летом кожа становилась их единственным украшением. В неверном сумеречном свете любой лесник, случись ему увидеть Кит, заметит блестящую стальную цепочку на ее шее и примет за ошейник раба. Что же касается ее возвращения ко мне в час, когда рабов уже обычно держат взаперти, тут Кит уповала на густую темноту под сенью деревьев.
Соскользнув вниз со скалы, она искупалась в маленьком бассейне, смывая с кожи засохшую грязь. Я проводил ее немного по тропинке до тех пор, пока она не сказала, что дальше нельзя, и мы расстались. Мне же пришлось снова вернуться к скалам, которые стали местом нашей будущей встречи.
Все еще пребывая в странной уверенности, что ничего страшного с нами случиться не может, по-прежнему веря, что моя встреча с Кит разрушила чары свирепого злого волшебника, я не скрываясь шел по травянистому лугу за ручьем. Мне казалось, мы просто играли в какую-то игру, и это чувство было таким сильным, что я не мог тревожиться за Кит; меня просто переполняли нетерпение и жажда вновь увидеть ее, обнять и снова ощутить ее губы. Дело, которое мы хотели исполнить сообща, казалось менее серьезным, чем то, что я испытывал.
Сумерки сгустились, а я все бродил, прислушиваясь к тишине, горя желанием услышать тихий оклик, которым, как мы договорились, она должна была предупредить меня о своем приближении. Начиналась ночная жизнь леса, полная своих звуков: приглушенный шепот, отдаленные вскрики и какое-то совсем близкое шуршание, и все это становилось мне все более знакомым и понятным. Я тихо вошел в редкую березовую рощицу, граничившую с открытым пространством, и стоял там, обратившись в слух; мне не было холодно, но между смутно белевшими стволами наподобие невидимой ткани повисла какая-то льнущая к телу прохлада. Я прошел еще немного и в нависшей тьме начал чувствовать себя диким оленем, осторожным, готовым в любую минуту сорваться с места — это чувство, не раз испытанное мной до встречи с Кит, вернулось в мое тело.
На небольшом пятачке земли, заросшем высокой травой (в темноте мне все же удалось увидеть, что трава была примята, как будто здесь лежали олени или другой крупнорогатый скот), я наступил на что-то странное — это была не палка и не камень. Подняв этот предмет с земли, я скорее догадался, чем увидел, что это был мокасин из оленьей кожи — в точности такой же, как у меня. Он был холодный и влажный, и ощупав его, я понял, что подошва сносилась до дыр, казалось бы — старый ботинок, выброшенный в лесу, — и тем не менее сердце мое забилось от страха. Мне хотелось броситься бежать со всех ног от этого пятачка затоптанной травы, но я заставил себя порыскать вокруг, почти вслепую пытаясь найти хоть что-нибудь, что подтвердило бы мою догадку. И я нашел это: клочья ткани, на ощупь и по запаху совпадавшие с тем материалом, из которого был сшит мой собственный костюм — ворсистый наряд одного из приговоренных к растерзанию преступников фон Хакелнберга. Но волоски ворса на этих рваных клочьях слиплись, эта ткань сначала промокла, а потом затвердела и засохла. Когда я ощупывал их, моя память подсказала мне долгую ноту охотничьего рога, принадлежащего Графу, звучавшую так одиноко, таким окончательным приговором в темноте предрассветного часа. Я не рискнул искать новые доказательства — в этом не было необходимости. Слишком хорошо зная, что это было за вещество, засохшее на этих клочьях, я отбросил их в сторону, вытер пальцы, и без того сухие, о траву и вышел, спотыкаясь, из березовой рощи на открытое место.
