Я ответил, что, на мой взгляд, мы в равных условиях.
— О нет! — возразила она с какой-то юношеской прямотой и практицизмом. — Я — это ценное имущество, ты же всего-навсего Преступник — то есть тот, кто подлежит ликвидации. Я не знаю точно, что Главный Лесничий делает с Преступниками, которых ему передают, но мне доподлинно известно, что процедура эта грязная и медленная. А что ты там успел увидеть?
Я рассказал ей.
Она кивнула.
— Я никогда не видела этих женщин-«кошек», а лишь слышала о них. И их самих тоже слышала. Думаю, что их стерилизуют. — Будничность ее тона поразила меня даже больше, чем суть ее предположения. Хирургическое вмешательство и удаление из прекрасного человеческого тела того, что освещает его внутренним светом души, было для нее не страшным ночным кошмаром, а всего лишь привычной банальностью, тем, что делается ежедневно.
— Я здесь уже шесть месяцев, — рассказала она мне. — Ты знаешь, кто я для них? Jagdstück[9]. Я — это дичь, которую вскармливают специально для охоты. Они выбирают для этого самых лучших бегунов; нас здесь целая коллекция, если можно так выразиться, — как арийцы, так и представители низшей Расы. В промежутках между их охотничьими забавами все не так уж и плохо. Эти лесники — они по-своему неплохие ребята, пока дело не доходит до стрельбы. Смертельный ужас наводят не они, а собаки. Ты знаешь, что бежать нельзя, но не можешь совладать со страхом, когда слышишь позади их лай. И еще ты понимаешь, что тебя отдадут им на растерзание, если ты не побежишь, потому что тем самым ты лишишь их развлечения, и они накажут тебя, чтобы другим неповадно было следовать твоему примеру. И даже лучшие из лесников сатанеют, когда гонятся за тобой. На меня охотились по-разному. Иногда у них бывают гости, которые жаждут поупражняться побольше, чем компания гауляйтера. Сначала они охотятся на дикого оленя во внешнем лесу, а потом, чтобы повеселиться, охотятся здесь на оленя не настоящего, а на человека в маске. Они выпускают тебя на свободу за день до охоты, а потом выслеживают с собаками. Ты хочешь спрятаться в самых густых и труднопроходимых местах леса, но когда собаки находят тебя, охотники посылают вперед свирепых, злобных псов, и тогда ты срываешься и спасаешься бегством.
И тут в тебя стреляют чем-то вроде крохотного дротика, который вонзается в твою плоть, к нему приделана длинная яркая нить, чтобы легко было узнать, кто же именно в тебя попал. При этом ты одет в костюм оленя из плотной ткани, напоминающей шкуру зверя; а отдельные части тела остаются обнаженными, чтобы дротики вонзились, не повредив ткани. Эти штуки вызывают жгучую боль, и вынуть их из тела не останавливаясь, на ходу, невозможно. И потом, как только они увидят, что тебя ранили, они спускают мальчиков-обезьян — а те уже ловят и вяжут тебя. Но в этой игре у тебя есть еще один шанс: дротик должен попасть в определенное место, потому что он не может пробить плотную ткань костюма, и если выстрел не достиг цели, обезьян не спускают. На меня охотились три раза, и два раза мне удалось спастись.
— Но ведь потом тебя все равно выслеживают? — спросил я и рассказал ей о том отряде с ищейками и мальчиками-бабуинами, который видел накануне.
— А, ну да, — ответила она спокойно. — Вчера они чуть не целый день выслеживали меня, но я улизнула от них на болото. Конечно, рано или поздно они до меня доберутся, если будут следить за местами кормежки, но до тех пор я от них хорошо побегаю.
— А ты не боишься того, что они с тобой сделают, когда поймают?
— Ничего они не сделают. Ну да, они дают обезьянам побаловаться с тобой немного... Это отвратительно. Но они не наказывают тебя за твое бегство — в конце концов именно этого от тебя и хотят. А если ты сдаешься, им это неинтересно.
— Но если ты все же отказываешься бежать?
— Тогда тебя сожрут собаки, — сказала она спокойно, словно подводя черту. — Но если в тебя хоть раз угодили дротиком, в следующий раз ты будешь изо всех сил стараться увернуться от них. Они их чем-то смазывают, чтобы боль была острее.
Согнувшись в три погибели, мы просидели в высокой траве почти все утро, теплое и солнечное, и мне все казалось чудом то, что я слышу ее приятный юный голос, говорящий на моем родном языке, голос, в котором было странное смешение наивности и опытности с откровенным приятием фантастических обстоятельств нашего существования в Хакелнберге. Спустя какое-то время я осознал, что она окончательно уверилась в том, что я был членом английской подпольной организации Сопротивления. Об этом свидетельствовало то почтительное уважение, сквозившее в ее голосе, когда она упоминала о моей «работе», как будто я был опытным подпольщиком, в то время как она всего лишь новичком. Она так часто называла меня «Другом», вкладывая в это слово какой-то особый смысл, что я наконец понял — это было формой обращения членов организации друг к другу, — и я почти бессознательно тоже начал называть ее Другом и увидел, как она обрадовалась.
