Первые несколько дней после его отъезда ей казалось, что у нее пробиты ребра и повреждены легкие. Она просыпалась, боясь, что не сможет дышать и удерживать воздух.
Она делала вдох, и воздух, словно бейсбольный мяч, ударял ей прямо в сердце.
Она не лишилась способности дышать. Нужно было лишь контролировать дыхание. Вдох-выдох, вдох-выдох. Неужели весь остаток жизни она проведет, напоминая себе о необходимости дышать? Может, это станет ее внутренним монологом? Вдох-выдох, вдох-выдох.
Нил тоже ей не звонил и не просил прощения.
Похвальная выдержка.
Джорджи знала: Нил ее любит. Когда они были вместе, он постоянно ее трогал. Он даже рисовал фломастерами прямо на ее коже, разрисовывая ей бедра, живот и плечи. Когда Джорджи потом вставала под душ, с нее стекали радужные струи.
Она знала: Нил на самом деле любит ее.
А Нил… Он рано понял: одна только любовь не могла сделать его счастливым. Он поступил как взрослый, зрелый мужчина. Возможно, это избавило их обоих от множества сердечных страданий.
Боже мой… боже мой.
Вдох-выдох, вдох-выдох.
Останься со мною, останься-а-а.
В то рождественское утро эмоциональное состояние Джорджи ничуть не улучшилось. Да и физическое тоже.
Она не сомневалась, что теперь каждое Рождество будет омрачено воспоминаниями об уходе Нила. И «Jingle Bells» тоже будет восприниматься как похоронный марш их отношениям.
Все дни Сет постоянно названивал ей, но Джорджи не хотела с ним говорить. Она и так знала, к чему сведутся его разговоры. К преимуществам ее освобождения от Нила.
Не было никаких преимуществ. Даже если Нил оказался прав и их интересы лежат в разных плоскостях и у них катастрофически мало точек соприкосновения (секс не в счет), рядом с ним ей все-таки было лучше, чем без него. Когда твое сердце разбито и болит, ты же все равно не согласишься, чтобы его удалили.
Мать уговорила ее спуститься в гостиную и посмотреть, как Хизер разворачивает свои подарки. Трехлетняя Хизер вполне соображала, что все лежащее под елкой предназначено ей. Джорджи сидела на диване во фланелевых пижамных штанах и старой футболке, жуя лепешку.
Утром к ним приехал Кендрик. Тогда он еще не жил в их доме. Джорджи он подарил абонемент в кино, а Хизер – говорящего Телепузика, от которого та была в диком восторге.
Помнится, Кендрик усиленно пытался вовлечь ее в разговор. Джорджи понимала искренность его попыток и не хотела его обижать, но ей было никак не заставить себя говорить. Услышав дверной звонок, Кендрик побежал открывать. Джорджи очень хорошо его понимала: она была противна самой себе.
– Это твой друг Нил, – сказал Кендрик, вернувшись в гостиную.
– Ты хотел сказать, Сет?
Кендрик поскреб свою смешную козлиную бородку (тогда он носил бородку).
– Нил – это тот, кто пониже ростом?
Джорджи оставила тарелку и поднялась с дивана.
– А что же ты не позвал его в дом? – удивилась мать.
– Он сказал, что подождет на крыльце.
Джорджи не верила. Откуда тут взяться Нилу? Он сейчас празднует Рождество в Омахе со своими родителями. И с какой стати ему ехать сюда после такой ссоры? Наконец, Джорджи боялась увидеть на крыльце совсем другого человека. Того же Сета. Это бы ее доконало.
Входная дверь была открыта. Кендрик прикрыл лишь сетчатую дверь, по другую сторону которой стоял Нил. Настоящий Нил. Он стоял, покусывая губы и заглядывая сквозь сетку в темное пространство прихожей.
Нил.
Нил… Нил… Нил.
Дрожащей рукой она открыла сетчатую дверь.
Нил повернулся к ней. Он смотрел широко распахнутыми глазами, словно не верил, что перед ним настоящая Джорджи.
Он попятился назад. Джорджи вышла на крыльцо. Ей хотелось обнять его. Почему бы нет? Если он рождественским утром приехал к ней… Ну не затем же он здесь появился, чтобы бросить ей новые упреки? Не затем он гнал машину из Омахи в Лос-Анджелес, чтобы сообщить о разрыве их отношений.
Глаза у него были прищурены, лицо напряжено. Казалось, он до сих пор сердится на нее.
– Джорджи…
– Нил… – прошептала она, едва удерживая прорывающиеся слезы.
Он мотнул головой. Джорджи бросилась и обняла его. Даже если он приехал сказать об их окончательном разрыве… она еще раз, в последний раз… насладится, обнимая его.