Генрих рассмеялся, это был приятный и глубокий смех, который еще больше расположил к нему хозяйку дома; он вернул наконец на край блюдца серебряную ложечку, которую вертел в руках в продолжение всего разговора.
— Тем самым вы оказываете мне большую честь, уважаемая миссис Стюард. Наверняка в этом сыграло роль и то, что я безусловно принимаю на себя ответственность за свои действия и за последствия, а также за то опасное положение, в котором сейчас находится Биби Салме. Но это не единственная причина.
— И какая же еще? — Эмили Стюард снова взяла в руки чашку.
Генрих помедлил. Выказывать свои чувства или даже говорить о них он не собирался; не таким он вырос, не таким его воспитали.
Его стихией был разум, рациональность и трезвый расчет. По крайней мере, так обстояли дела еще год назад. Салима изменила все. Она изменила его. Словно своими поцелуями, своим смехом, от которого глаза ее сверкали, как омываемая морскими волнами прибрежная галька, она вливала в него солнечный свет и воздух Занзибара, напоенный запахом пряностей, — и теперь они струились у него по венам, все больше привязывая его к ней. Если Салимы не было с ним рядом, ему было холодно даже под этим горячим солнцем.
— Я не могу представить свою жизнь без нее, — сказал он просто.
— Вы хорошо продумали вопрос о женитьбе? — спросила она, оставив его признание без ответа. — Ей в Гамбурге придется нелегко.
Эмили Стюард хорошо знала, о чем она говорит, — каково это — жить на чужбине. Она сама едва успела сказать «да» своему Джорджу, как сразу же последовала за ним, свежеиспеченным доктором медицины, в Индию — из серокаменного дождливого Эдинбурга. Первые годы, проведенные в Индии, были очень тяжелыми; она была тогда совсем юной, а на нее сразу свалились обязанности жены и в скором времени матери. И это в жаркой и пыльной стране, где полноводные реки в сезон жары усыхали до едва-едва текущих ручейков. К тому же жизнь в одном из гарнизонных городков княжества Барода протекала по расписанию гарнизона, а желания и нужды женщин практически в расчет не принимались. По сравнению с жизнью в Бароде жизнь на Занзибаре казалась настоящим раем.
Генрих сделал глубокий вдох.
— Это только временное пристанище. Там она и наше дитя будут в безопасности. Пока я не открою свое дело, которое будет нас кормить. Мир велик, и с ней я готов поехать куда угодно.
Эмили Стюард внимательно смотрела на него поверх чашки. Она тоже не слишком одобряла бьющие через край эмоции, но была отнюдь не чужда романтических чувств, о чем свидетельствовали кружевные салфеточки, с любовью разложенные по всему салону. А история Генриха Рюте и Биби Салме, немецкого торговца и занзибарской принцессы, нашедших друг друга и противостоящих всевозможным невзгодам, ожидавших плод своей любви и замысливших бежать с острова, — эта история была самой романтической из всего, что она когда-либо слышала. Это была сказка, волшебнее и трогательнее которой не мог сочинить ни один поэт-романтик.
Единственное, чего не хватало этой сказке — так это счастливого конца.
По городу двигалась процессия, люди ритмично хлопали в ладоши и возносили к ночному небу древние старые песни, в которых просили счастья и благословления, восхваляли жизнь и любовь. Африканки в канга и с тюрбанами на голове мешались с арабскими женщинами в их мрачных одеждах. Детей с распахнутыми от удивления глазами тащили за руку, а совсем маленькие сидели на бедре матери. Мужчин в толпе было мало, толпа продвигалась по лабиринту улиц, освещенных неровным светом масляных светильников и фонарей.
Сегодняшнею ночью стерлись все грани между господами и рабами, а арабские женщины освобождались от условностей, какие им предписывала традиция. Это была ночь перед праздником, когда на всех очагах острова женщины варили рис, а мужчины готовили листья маниоки с кокосовым молоком и орехами или корни маниоки с фасолью или рыбой, все круто предварительно посолив и поперчив — в большом количестве, чтобы каждый, кто бы ни пришел, смог бы поесть досыта. Как только праздник закончится, огонь тут же зальют водой, смешают с золой и отнесут на скрещенье дорог, выплеснут в море или выльют на заднюю стену хижины или дома.
