— Да, если ты не хочешь потерять свои шамба (плантации), или их стоимость, — таков был краткий ответ. — Я считаю вполне вероятным, что ты утратишь все свои права, как только уедешь с Занзибара.
«Как только ты уедешь с Занзибара», — эхом отозвалось в ней, и она сжала кулаки. «Никогда, никогда я не захочу уехать с Занзибара навсегда», — решила она как-то еще в детстве, а теперь сама готова отречься от родины.
— А может быть, я еще сумею умилостивить Меджида, — прошептала она, обращаясь больше к себе, чем к Генриху. При этом она совершенно четко представляла себе, что все зависит не только от Меджида. Даже Хамдан, Джамшид и Абд иль-Вахаб не давали о себе знать с тех пор, как ее грех получил огласку. Настроения на острове были не на ее стороне; имя Биби Салме теперь означало не только предательство, но и грех — грех, которому нет прощения.
— Может быть, — ответил он и мягко коснулся ее плеча. — Но тем не менее мы должны быть готовы ко всему, а главное — не терять понапрасну времени.
Взгляд Салимы был обращен к двери. Мимо нее как раз сейчас два раба несли на плечах тяжелый ящик. Во всем доме царила суматоха сборов. Все было продано, включая украшения Салимы — под тем предлогом, что на паломничество требуются наличные, — все, что можно было продать: зеркала и серебряные лампы, ковры и драгоценные сундуки, часы и посуда. Действовали стремительно, ибо с каждым часом росла вероятность, что Меджид узнает об их обмане и сорвет план.
А теперь и мои плантации… Даже Кисимбани. Где мы были так счастливы. Еще несколько недель назад. Но кажется, прошла вечность…
Она снова посмотрела на документы. Написанное расплывалось у нее перед глазами, как будто она смотрела через вуаль. Вуаль из слез.
— Это ненадолго, Биби Салме, — услышала она шепот Генриха. — Пока волнение не уляжется.
Первые ящики с золотом, большая часть украшений Салимы и ее любимая белая кошка уже находились на борту судна «О’Свальда и К°», «Матильды», которая стояла на якоре в порту, готовая отплыть в Гамбург в любой момент, — с заходом в Бубубу, где Салима поднимется на борт с двумя прислужницами, которые еще даже не подозревали о своем сомнительном счастье.
— Это ведь единственный для нас выход, да?
Лоб Генриха покрылся морщинками, но тут же разгладился.
— Боюсь, что так.
«Это ненадолго», — повторила она про себя, окуная бамбуковое перо в чернила, чтобы собственной подписью передать все свои владения господину Рудольфу Генриху Рюте. И тут ее рука замерла в воздухе. Если Генрих получит ее плантации, это может означать, что…
— Ты не едешь со мной? — В ее голосе слышалось ужасающее осознание правды и вместе с ним — надежда на возражение.
Генрих отвел взгляд и покачал головой.
— Нет. Я остаюсь.
— Надолго? — Салима почти задохнулась. Голос Генриха, казалось, звучал озабоченно.
— Еще не знаю. На несколько недель, возможно, немного дольше.
В какой-то момент отчаянья Салима содрогнулась от ужаса при мысли, что стала жертвой обманщика. А не отсылает ли он ее прочь, навстречу неопределенной судьбе, чтобы завладеть ее немалым богатством? Но еще ужасней была пришедшая ей на смену уверенность: Генрих ничего от этого не выиграет. Если он останется здесь, наоборот, он может потерять все!
Казалось, он угадал ее мысли — как бы для утешения и придания бодрости он крепко обнял ее.
— Мне они ничего не сделают. Не посмеют, ни один из них… — Он старался успокоить ее, но в его словах не было убежденности. — Мне просто необходимо остаться! Прежде всего потому, что у меня есть обязательства перед моей фирмой «Ханзинг и К°». По меньшей мере, я должен им хотя бы это, поскольку некоторым образом подпортил ее репутацию. — Горечь последних слов перешла в открытую нежность. — И я останусь здесь с высоко поднятой головой, чтобы показать всему миру: я не стыжусь нашей любви и трусливо искать убежища где-то далеко я не намерен.
В Салиме боролись благоразумие и протест. Наконец она выдавила:
— Без тебя я не хочу уезжать.
— Тебе следует уехать, Салме, — настойчиво повторил Генрих. — Я знаю, при сложившихся обстоятельствах это очень тяжело. Но все же попытайся довериться мне.
